Сергей Палий - Изнанка

– Если ты, шкварка драная, не приведешь нас к любой тени, я тебе т-табуретную ножку в жопу забью, – промямлил Павел Сергеевич, обращаясь к уродцу. Тот, кажется, проигнорировал угрозу.

Приподнимать и устанавливать на новое место ноги становилось все труднее – они уже плохо держали вес тела. В легких гуляли суховеи, и казалось, что в организме не осталось ни одной молекулы воды. Поглаживая опухшие кисти рук, Валера вспоминал, как они с Ольгой Панкратовой убегали тогда из катакомб в Гуамском ущелье. Сколько времени прошло с тех пор? Месяцы?.. Нет, века... Если бы он сейчас мог хоть на секунду оказаться в тех ледяных сугробах... Как бы он бросился в них! Нырнул бы с головой и принялся есть снег! Растирать им голову, грудь, шею, ляжки! И есть, катая по альвеолам холодные скользкие кусочки, чувствуя, как они тают на раскаленных деснах, превращаясь в заветную влагу... А потом бы он лег на вершину заметенного пургой обрыва, подставил лицо вьюге и глотал бы ее морозное дыхание, заставляя глотку остывать, втягивал бы в себя этот прекрасный холодный воздух зимы... Так бы и заснул под порывами метели... Которая, если внимательно прислушаться, ласково нашептывает о мгновениях...

Которая, надрываясь, кричит о застывших в темноте секундах...

Тех, что давным-давно прожил...

– ...эй, лакмус, подъем! Мы двоих не допрем... Слышишь?

Валера с усилием разлепил веки и попытался сфокусировать взгляд. Над ним наклонился подполковник, легонько тормоша гигантской ладонью за щеку. «Наверное, я упал», – чиркнуло где-то на грани сознания. В голове было мутно. Подташнивало. В горле застряла спиртовая отрыжка.

– Я... не лакмус, – простонал он, поднимаясь на локте и возвращая на голову треуголку из карты метро.

– Гляди-ка, шутит. Поднимайся, не время расслабляться, так-сяк...

Поверхность была ужасно горячая – спину и локоть жгло, заставляя не мешкать с возвращением в вертикальное положение. Зной, казалось, стал еще более жесток.

– Такой сон хороший видел, – поделился Валера, снимая с бинта прицепившийся магнитный билетик. – Про снег...

– Сон, – щуря глаз, хмыкнул Андрон и поправил безвольную руку профессора на своем плече. – Здесь везде – сон...

Рысцов плохо помнил, как они очутились в тени. Он просто шел и шел, машинально передвигая ноги и следя лишь за тем, чтобы не потерять тапочки – без них ступни бы долго не вытерпели. Шел и шел – не глядя по сторонам, стараясь наступать точно в то место, откуда поднималась сандалия Андрона. След в след... Чуть левее волочились потрескавшиеся пятки профессора, загребая попадавшиеся на их пути билетики, а еще чуть левее – совсем уж на границе восприятия – мелькали мощные щиколотки Павла Сергеевича. В ушах стоял вибрирующий гул. Валера уже перестал понимать, исходит он извне или это шумит в его сознании...

Час за часом. Километр за километром. Жизнь за жизнью... След в след. «Нет! – отгонял он от себя диковинные меры расстояния и времени. – Всего-то пару сотен метров и десяток минут... Какая... к дьяволу... жизнь?..»

Закрывать глаза было нельзя. По двум причинам: первая – резко повышалась вероятность споткнуться, грохнуться и не встать больше никогда с этой чужой расплавленной земли, вторая – начинались галлюцинации. Стоило сомкнуть веки, и перед взором принимались нагло раскачиваться цветные пятна, которые быстро превращались в морды с острозубым оскалом, мерещились странные деревья, вместо листьев на которых висели пресловутые билетики на одну поездку в метрополитене. А корнями толстые стволы уходили в рыхлую землю из переплетенных трясущихся пальцев и гнилой травы. Глюки были неприятные и даже отвратительные. Но самое страшное, когда закрывал глаза – терялась грань между сном и явью. Между тем сном и этой явью или наоборот... Негативы, трафареты... Становилось жутко от того, что переставал различать пунктирные линии, очерчивающие рубежи эса. Путались цепочки событий, происходивших в реальности и во сне, проникали друг в друга чувства и мысли, которые не должны были соприкасаться ни в коем случае, распадались до сей поры четко прописанные контуры картин, которые мозг щепетильно моделировал в течение всей жизни, основываясь на пережитом опыте, мимолетных воспоминаниях, высеченном на миокарде узоре боли и счастья... Все прошлое рассыпалось мелкой мозаикой. Превращалось в сумбур...

Поэтому Рысцов старался не смыкать веки. Хотя глаза дико резало от того, что слезы давно высохли на жаре, и даже моргать было больно.

Так они шли и шли, ни о чем не разговаривая, потому что языки прилипли к гортани, а зубы ломило от душного воздуха, свистящего через щели между ними. Вдыхать приходилось поочередно то через нос, то через рот, чтобы давать хоть какой-то отдых сухим ноздрям и пазухам. Шли и шли. След в след. Как упругие волны мазутной реки...

И вдруг стало темно.

Валера сначала решил, что все ж не вытерпел и потерял сознание, уподобившись Аракеляну... Понимание, что они вступили в тень, пришло лишь через несколько минут, когда он стал различать контуры коридора, по которому все трое продолжали идти словно заведенные. Изнанник куда-то ускользнул, затерявшись в полумраке, а подполковник и режиссер все переставляли и переставляли ноги, углубляясь в недра шахты. Шаг за шагом...

Валера хотел сказать, что нужно остановиться и передохнуть, но голосовые связки отказались повиноваться. Изо рта вылетел лишь короткий хрип. Тогда он изловчился и толкнул плечом Петровского. Андрон замедлил шаг и в недоумении завертел головой, как будто только сейчас заметил, что вокруг уже не раскаленные лиловым светом холмы.

– До... кхм... Дошли, – просипел Павел Сергеевич. – Дошли... так-сяк вашу мать...

Он аккуратно опустил так и не приходящего в сознание профессора, прислонив его к шершавой стене коридора, и улыбнулся. На искусанных, треснувших губах выступили капельки крови. Таусонский моментально слизнул их, жадно чавкнув, и повторил:

– Дошли.

А Рысцов с досадой подумал, почему же ему не пришло в голову – прокусывать губы и пить собственную кровь? Влага же, черт возьми...

Егор был абсолютно нормальным ребенком и, конечно же, терпеть не мог ходить в школу. Там, в подмосковной Электростали, когда нудные учителя, которым почему-то очень нравилось командовать детьми, заставляли зубрить все подряд. А если ты понимал материал, но не помнил наизусть – ставили «банан» и строчили в дневнике противные закорючки, призывающие родителей срочно заняться воспитанием сына.

А здесь, в Городе на траве, он вдруг обнаружил, что скучает по урокам в наспех отремонтированных классах, увешанных плакатами с изображениями человеческих потрохов, и даже по ненавистной математичке Любови Павловне, похожей на сморчок в гигантских очках. Здесь все было по-другому... Учиться не заставляли. Более того, не слишком-то и поощряли инициативу в этой области. Библиотеки, безусловно, существовали, и в них, в общем-то, можно было беспрепятственно записаться и брать книги, но у ребят его возраста такое времяпрепровождение не пользовалось популярностью. Также не особенно модно было прилюдно умничать и щеголять эрудицией. Да и какая там эрудиция может быть у пятиклашки...