Владимир Дрыжак - Срочное погружение

Вместе с тем, сама по себе ударная работа на ниве сбора вторсырья не давала никаких гарантий. Необходимо было еще что-то, какие-то непонятные ингредиенты поведения, или мышления, или вообще непонятно что. Однако каждая легенда об уходе со свалки неизменно подчеркивала какие-то выдающиеся заслуги ушедшего, его неоценимый вклад в дело очищения свалки от металлолома или, скажем, каких-нибудь заготовок сложного профиля, неизвестно какими путями на него попавших.

Удивляло то, что члены "бригады" жили дружно, почти не ссорились и соблюдали, в основном, правила поведения в местах общего пользования. Фадин пришел к выводу, что это также входит в комплекс условий, необходимых для того, чтобы свалка позволила себя покинуть.

Вести беседы о том, как свалка задерживает беглецов, считалось верхом неприличия. Фадин это отчасти понимал - ему и самому было бы неприятно рассказывать о своих приключениях.

Точно так же запретной темой считалась жизнь за пределами свалки. О том, кто чем занимался до того, как сюда попал, Фадин знал мало - об этом не говорили. Однако некоторые члены бригады были знакомы раньше, о чем можно было судить по обрывкам фраз, касающихся былого единства места, времени или рода деятельности. Относительно одного члена бригады ленивого, рыхлого мужчины с ватным лицом и замашками аристократа, вконец опустившегося и неряшливого, Фадин знал, что он был директором универмага, потому что раньше его видел однажды в этом универмаге прохаживающимся с хозяйским видом между рядами одежды, и еще потому, что его прозвище было Директорат. Почему именно Директорат, а не Директор, Фадин не знал, но прозвище казалось ему верхом точности определения человеческого типа. Вообще именами и фамилиями на свалке не пользовались. Фадин получил прозвище Абрек, быстро привык к нему и даже пытался спроецировать образ дикого горца на свой характер. Без особого, впрочем, успеха.

Жизнь на свалке носила довольно монотонный и размеренный характер. Исключение составляли суббота и воскресенье, когда народ прибывал с целью удовлетворить свои потребности в разного рода вещах, которых нигде, кроме свалки, найти не сумел. Пришельцы отличались от аборигенов нештатной одеждой и крайней бестолковостью. Вместо того, чтобы спрашивать, где что лежит, они бродили по свалке, обрывая штанины и рукава и, как правило, уходили ни с чем. Контакты с ними у членов бригады носили осторожный и односторонний характер. Фадин довольно скоро понял, в чем тут дело. А дело было в том, что каждый из членов бригады опасался встретить знакомых. Если же это случалось, вел себя нейтрально. Да, мол, вот такое дело, надо кое-что подобрать.

Бытовые вопросы повседневной жизни были решены довольно безыскусно. Спали на нарах. У каждого было свое место, свой матрац и табуретка, как в казарме. Белье меняли раз в две недели после бани, которая была оборудована в одном из вагончиков. Еду привозили строго регулярно. Откуда брались все эти блага, Фадин не знал, и не считал нужным интересоваться. Ни о каких расчетах и зарплате речи не было, хотя было точно известно, что какие-то деньги куда-то "идут". Откуда это было известно, известно не было, равно как и куда именно. Дед утверждал, что "на книжку", хотя, по мысли Фадина, эта вера носила у него характер веры в святого духа, творца всего сущего.

Стиль работы у каждого был свой. Одни ходили группой, тщательно обыскивая каждую кучу, другие стерегли машины с мусором, трегьи следовали за бульдозером, который систематически разравнивал территорию свалки, хотя больше чем на одну пятую часть его не хватало.

Кто, где, чего и сколько взял - не контролировалось, но, если кому-то сильно повезло (в смысле условной ценности найденного), то этот факт живо обсуждался за обедом и перед сном. Ценность заключалась либо в уникальном весе ("пуда два потянет"!), либо в изящной форме ("как кочерга, только с выемкой на конце и две дыры под болт"), либо в том, что найденная вещь когда-то, до утилизации, признавалась особо дефицитной, а здесь валяется просто так ("...и почти новая, бери - не хочу").

Фадин отметил многие странности в деле организации сбора вторсырья. Например, везде, там и сям, по свалке были разбросаны предметы, способные своей массой закрыть месячный план бригады по металлу. Как то: цистерны, кузова автомобилей, ржавые дизели. Да хотя бы тот же сгоревший автобус. Но их почему-то никто не трогал.

В бригаде Фадин держался особняком. В разговоры не встревал и в собеседники не навязывался. После ужина, если было настроение, шел куданибудь, а нет - ложился на нары и делал вид, что дремлет. На самом деле он, конечно, не спал, а лежал с закрытыми глазами и думал. Или слушал, что говорят другие.

Круг тем у местных обитателей был весьма ограничен. Говорили о погоде, о сезоне, о возможном потеплении или похолодании. О том, что кто-то там обещал прислать еще один вагончик под красный уголок, где будет телевизор и газеты. Газеты здесь и так попадались, но только те, что прибывали с мусором - от месячной, до годичной давности. Попадались и телевизоры... Еще говорили о рыбалке, о женщинах, о выпивке и закуске. Ни того, ни другого, ни третьего здесь не было. Из всех удовольствий были только папиросы "Беломор",

Фадина все это совершенно не волновало. И вообще эти вечерние разговоры напоминали ему театр абсурда, где каждый актер старательно играет свою идиотскую роль.

Они все делали вид, что ничего не случилось, хотя каждый понимал, что с ним произошло нечто из ряда вон выходящее. Никто из них не знал, чем все это для него кончится, но на всякий случай сохранял свое лицо. Зачем его было сохранять? Скорее всего для того, чтобы не свихнуться. Ведь сидят же люди по несколько лет в лагерях... Но там эти люди, во-первых, знают, за что сидят и сколько еще сидеть. Они живут БУДУЩИМ... А эти? Фадин решительно не понимал их. Если бы однажды хоть кто-то подошел к нему, пожаловался на судьбу, посетовал на обстоятельства, или, например, попытался выяснить, кто такой Фадин, кем он был раньше и что думает делать теперь, то Фадин, быть может, не стал бы играть в молчанку и тоже сделал бы свой шаг навстречу. Но нет, этого не случалось. А сам Фадин был не из той породы. Плакаться в жилетку он не умел, а лезть кому-то в душу не считал возможным. В целях самозащиты. А кроме того, он здесь решил для себя не опираться на чью-либо помощь ни в каком деле. Потому что уже давно потерял веру в людей. Мало того, уже довольно давно он в них не нуждался. То есть, как член общества, он испытывал потребность во взаимодействии с ним. Но только в целом, а не с каждым индивидом в отдельности.

В детстве Фадин был до крайности стеснителен, и, чтобы не казаться смешным, сторонился ребят своего возраста. По той же причине первым лез в драку, если кто-то его задевал словом или действием, - боялся показаться смешным и беспомощным. Дрался отчаянно, но, если противник был повержен или давал реву, страшно смущался. Вплоть до того, что бежал с поля боя и рыдал где-нибудь за углом. Его находили и тащили в учительскую, где требовали обещаний немедленно измениться к лучшему, привести завтра родителей и извиниться перед потерпевшим. Фадин не помнил, чтобы в детстве он когда-либо перед кем-либо извинялся. Не мог, и все тут. Это было для него хуже казней египетских. И чтобы не подвергаться лишний раз этим пыткам, старался держаться в стороне, чтобы ненароком его не задели. Сам он первым никогда и никого не трогал.