Брайан Олдисс - Зима Геликонии

Суровая дисциплина для асокинов, суровая дисциплина для путешественников. Таковы были правила для пилигримов между внешним миром и Харнабхаром. Уундаамп сидел на передке саней с кнутом, Моуб калачиком свернулась позади него. Бхрайр, фагор, ехал позади, стоя на полозьях и направляя длинные сани, иногда спрыгивая и толкая их направо или налево, иногда что было мочи налегая на задок саней, чтобы помочь асокинам. Трое людей сидели среди упакованных в просмоленную парусину припасов, в пути переходя с одной стороны на другую, в зависимости от направления ветра.

Ничего не стоило выпасть из саней. Приходилось все время смотреть за погонщиком, следить за тем, в какую сторону он собирается повернуть. Иногда с нависающих над их головами вершин горной гряды валил такой густой снег, что Уундаампа было еле видно. Они переправились по ненадежному мостику на другой берег коварной Венджи и теперь продвигались приблизительно на северо-северо-восток, следуя изгибам высокого Шивенинкского хребта, где в течение всего Великого Года на высоте десяти тысяч метров постоянно лежал лед.

Даже когда воздух очищался от снега, дыхание собак, стлавшееся паром, окутывало пассажиров, закрывая обзор. В упряжке бежала одна сука, чтобы подзадоривать семерых кобелей. Часто, особенно перед началом очередного участка пробега, собаки поднимали лай, перекрывающий вой ветра. Во время движения единственными звуками были скрип полозьев и частое дыхание асокинов. Прочие звуки тонули в этом. Вокруг ничего не было видно, кроме вздымающихся по обе стороны горных стен. Запах псины и нестираной одежды стал главным. Монотонность езды притупляла чувство опасности. Усталость, белизна снега, однообразные картины гор уже проносились через сознание не задевая. Так утекал день за днем.

Асокины тянули сани на длинных двадцатифутовых кожаных постромках. Псам давали передохнуть десять минут каждые три часа езды. Все собаки во время отдыха ложились на снег, кроме вожака, Уундаампа. Погонщик Уундаамп был так же близок к своему вожаку, как к своей женщине Моуб. Собаки были его жизнью.

Во время привалов Уундаамп и Моуб тоже не сидели на месте, они устраивали короткие вылазки в стороны, присматриваясь к явлениям природы — какой формы облака, как летят птицы — ко всему, что могло бы предсказать изменение погоды, к повадкам зверей, к звукам, предвещающим лавины.

Иногда им встречались пилигримы, идущие в ту же сторону или навстречу, решившиеся преодолеть этот тяжкий путь пешком. Часто попадались и другие сани, звенящие колокольчиками. Один раз им пришлось тащиться следом за длинными возами с рыбой: купцы ехали медленно, и конца их саням не было. Это была сухопутная версия рыболовецких шхун. На них далеким покупателям везли многочисленные бочонки с соленой рыбой.

Когда навстречу попадались другие сани, асокины принимались бешено лаять, но погонщики ни единым движением не приветствовали друг друга.

Ночлег протекал совсем иначе, чем дневные короткие передышки. Уундаамп сворачивал с тропы и отыскивал место для стоянки, чаще всего — известное заранее. Первым делом он устраивал собак, которых нужно было разместить на ночь каждую отдельно и подальше от саней, чтобы они не объели шкуры. Каждого асокина кормили двумя фунтами сырого мяса на каждый третий день; на пустой желудок собаки бежали резвее. Но каждый вечер каждому асокину бросали по одной рыбине, каждому раздельно, начиная с Уундаампа. Асокины ловили рыбу на лету и проглатывали одним махом. Суку кормили последней. Вожак спал поодаль от прочих собак. Если ночью шел снег, то собаки так и спали под снегом, устраиваясь в тепле в образовавшихся пещерах. Фагор Бхрайр спал вместе с собаками.

После остановки на ночлег ужин обычно бывал готов через пятнадцать минут. Таково было еще одно правило.

— Не понимаю, какой смысл торопиться? — жаловался Фашналгид.

— Смысл в том, что если через пятнадцать минут уже можно ужинать, то так и нужно сделать, — объяснил Шокерандит. — Поставь палатку да потуже натяни парусину.

От холода парусина была жесткой. У людей облезала кожа с носов, щеки потемнели от обморожения.

Сани тоже требовалось разгрузить. Над санями натягивали палатку, что всегда означало долгое состязание в упорстве с ветром. На самих санях расстилали шкуры. Все спали в санях, повыше от земли. Принадлежности, необходимые для ночевки, также приготавливали неподалеку: еду, плиту, ножи, масляную лампу. Несмотря на то, что поначалу температура в палатке обычно была ниже нуля, ночью все потели, потому что спали в тесноте, отогреваясь после холода целого дня пути.

В первую же ночь, забравшись в палатку, Уундаамп оказался в самом центре ссоры своих пассажиров.

— Больше не говорите. Будьте умные. Ссора приводит смртаа.

— Я и неделю такой дороги не вынесу, — огрызнулся Фашналгид.

— Если не станешь его слушаться, он просто бросит тебя на тропе, — объяснил Шокерандит. — Все, о чем он просит, это забыть о личных чувствах на время пути. Холод не любит ругани, иначе нас может постигнуть смерть.

— Пускай этот урод заткнется.

— Без него мы тут погибнем — неужели ты не можешь этого понять?

— Оччара скоро, скоро, — сказал Уундаамп, подталкивая в бок Фашналгида. Только недавно Уундаамп дал Моуб пару серебристых лисиц, чтобы та приготовила им ужин. Лисицы попали в капкан, поставленный им во время прошлой поездки по тропе.

В палатке распространился вкусный дух еды. Мясо отлично пахло. Они ели грязными руками, потом запили еду растопленным снегом из общего котелка.

— Еда итчо? — спросила Моуб.

— Гуумта, — ответили все.

— Она плохо стряпает, — заявил Уундаамп, раскуривая трубки с оччарой и передавая их по кругу. Лампу погасили и курили в темноте и покое. Вой ветра словно бы затих в отдалении. Дым, клубящийся в ноздрях, был как дыхание волшебной лучшей жизни. Они были дети гор, и горы готовы были окружить их заботой. Никакая беда не придет к тем, кто съел серебристую лисицу. Всякое различие между мужчинами и женщинами, между мужчинами и мужчинами, было благом и только благом — священный дым клубами плыл из их ноздрей, и возможно из глаз и ушей, а также других отверстий тела. Сон сам по себе тоже был отверстием, дырой, уводящей к горному богу. Иногда во сне человек становился серебристой лисицей.

Утром, когда они с трудом сворачивали палатку в спокойном, но морозном воздухе, Торес Лахл сказала Шокерандиту:

— Ты отвратителен, глаза бы мои на тебя не глядели! Прошлой ночью ты байвак этот мешок собачьего жира, Моуб. Я все слышала. Все сани тряслись.

— Я просто оказал уважение Уундаампу. Из простой вежливости. Никакого удовольствия.

Ночью Шокерандит обнаружил, что ондодка беременна на большом сроке.