Сергей Абрамов - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1989. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов

— Что случилось? — спросил Стеценко.

— Саша, Сашенька! — причитала жена. — Ты только не пугайся, но у нас в комнате стена.

Нет, не из кухни и не из-под одеяла шел голос, понял он, а вроде бы сверху. На шкаф она, что ли, забралась?…

— Какая стена? Что за бред? Где ты, Аля?

— Я здесь, Саша, я на кровати. Протяни руку.

Стеценко протянул руку и уперся в стену.

«Сплю я и сон вижу», - нелогично подумал он.

— Это не сон, — продолжала Алевтина Олеговна, — это самая настоящая стена.

«Докатились, — констатировал Стеценко, — уже и мысли читает».

Он ощупал стену. Стена как стена, кирпичная, крепкая.

И вдруг разом пришел в себя, сердце больно ухнуло, провалилось куда-то вниз. Стеценко ощутил пугающую пустоту в груди, вскочил на постели, зашарил по стене руками.

— Аля, Аленька, где ты?

— Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати.

Стеценко явственно била нервная дрожь, да и сердце по-прежнему обитало в желудке, екая там и нехорошо пульсируя. Продавливая матрац, он шагнул на постели и взгромоздился на деревянную спинку кровати.

— Видишь фонарик? — спросила Алевтина Олеговна.

Где-то далеко — не меньше чем в километре! — еле теплился крохотный огонек, Стеценко протянул к нему руку поверх стены, наткнулся на рук жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина была рядом, Стеценко слышал ее прерывистое дыхание и чувствовал, как медленно возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни говори, а жена — человек нужный!

— Что случилось, Аля? — повторил свой вопрос Стеценко.

Высокий рост позволял ему обеими руками навалиться на верхнюю грань стены, а были бы силы — подтянулся бы и перелез к Алевтине: до потолка сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть. Но как подтянешься, если живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря…

А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?… Можно догадаться, можно себе представить… Можно даже вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут «кое-какие звуки»: плач и стон, крики о помощи и проклятия… Ох, нагадал, наворожил, напророчил! Ох, получил он все это сейчас, жестокосердный…

А славная чета Пахомовых — Ирка с Сенькой — безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире, как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной хозяйкой.

Но вот вам законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где ни стены, ни тумана, где лад и согласие, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить, что были… Да, конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера этих квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать.

В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола… Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.

— Дед, — крикнул Павлик, — кушать подано.

— Не хочу, — сказал из кабинета гордый профессор.

— Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.

— А что сломает? — вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин.

Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, — несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и симптом. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров.

— Что сломает?… — Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси. — Дед, возьми пищу, не дури… — Спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: — Что сломает?… Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?

— Что вы рветесь ломать? — помедлив, спросил Топорин. Слышно было, что он опять идет к стене переговоров, толкая впереди спасительный стул.

— Стену, дед, стену, — ответил Павлик. — Я же говорил вчера…

— Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, идеальный объект.

— А он стал материальным.

— Это нонсенс.

— Ничего себе нонсенс, — засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене. — Долбанись лбом — поверишь.

— Грубо, — сказал Топорин.

— Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.

— Смотря что считать фактами… Ну, ладно, допустим, ты прав и стена непонимания, о которой ты так красиво витийствовал, обрела… гм… плоть. Вот же бред, в самом деле! — Топорин в сердцах вмазал кулаком по кирпичам, охнул от боли. — Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать? Помнится, ты жаждал лома, отбойного молотка, чугунной бабы… Беги, доставай, бей!

— Бесполезно. Бить надо с двух сторон.

— И мне принеси. Я еще… э-э… могу.

— Конечно, можешь, дед, — ласково сказал Павлик, — иначе я бы с тобой не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой.

— Вздор! — не согласился дед. — Принеси лом, и я — я! — докажу тебе…

— Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся. Сизифов труд, дед.

— Они не могут восстановиться! Это фантастика!

— А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой…

— Но как мы станем жить?!

— А как мы жили, дед?!

— Как жили? Нормально.

— Ты ни-че-го не понял, — обреченно проговорил Павлик.

— Нет, я понял, я все понял, — заторопился Топорин. Попытался пошутить: — В конце концов, кто из нас профессор?… — Сказал с сомнением: — Но ведь так невозможно — со стеной?…

— А я тебе что твержу? Конечно, невозможно! Похоже, дед, что ты и впрямь начинаешь кое-что понимать.

Он встал и услышал, что дед по ту сторону кирпичной преграды тоже встал. Так они стояли и молчали, прижав к стене с двух сторон ладони, смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было желание — нестерпимое, жаркое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга — всего-то они и хотели.