Юрий Медведев - Колесница времени (сборник)

В прохладных залах посетителей было негусто. Иностранцы обычно толпились возле шедевра XV века кисти д'Антонио. На небольшом полотне из темной глубины взирала, чуть скосив карие глаза, молодая женщина в светло-фиолетовой шелковой накидке. Левой рукой накидку она слегка придерживала, а правую руку с растопыренными пальцами выставила чуть вперед, как бы призывая мир к тишине. Подобие улыбки затаилось в уголках губ… Возле этого полотна мы и познакомились тогда с Антонеллой. Она училась на третьем курсе и подрабатывала в Галерее как экскурсовод. Да, многое переменилось с той блаженной поры, слишком многое. Кроме ее привычки безнадежно опаздывать…

Вчера вечером я не стал выпытывать у Учителя подробности его сна обо мне. И без того все стало на свои места. Те, кто властен выудить из человеческой памяти запечатленный там образ и одеть его плотью, не станут зря просить о неразглашении тайны Контакта. ЭОНА выразилась точней: не одеть плотью, а наделить ею.

Как скафандром водолаза. ЭОНА… Ее поведение позапрошлой ночью мне представлялось теперь несколько странным. Подобно тому, как я забыл, точнее, почти забыл собственное детство; насильственно возвращенный Зоной (или неизвестно кем) в прошлое, на Ласточкино озеро, так, казалось, и сама она действует в полузабытьи…

ЭОНА… Утром я спросил мимоходом Учителя о возможном происхождении необычного имени. И лишний раз убедился, что многого, многого еще не знаю. Оказывается, в греческой мифологии Зон — неумолимое, неумаляющееся время, отпрыск Хроноса. Последователи Орфея почитали ЭОНА как сына Ночи. Он представлялся глубоким стариком, непрестанно вращающим колесо времени. В Римской империи ЭОНА изображали мощным старцем с оскаленной львиной головой, вокруг тела его обвивалась змея. По учению гностиков, ЭОНАми были высшие силы и духи, олицетворяющие мудрость. Вся земная история с вереницей несправедливостей и страданий составляет один эон. В дословном переводе: ЭОНА — «дочь вечности», «вековечная»…

Из времен Древней Эллады и зари христианства меня вернул в современность настойчивый автомобильный гудок. Антонелла сидела за рулем в своей крохотной потрепанной машине и махала мне рукой.

— Чао, Земледер! Ты заслушался пением ангелов?

Влезай поживее! Нельзя здесь стоять.

Она изменилась: волосы закалывала сзади пучком и слегка подкрашивала глаза. На ней были вельветовые серо-голубые джинсы и безрукавка поверх голубоватой блузки с вышитыми на воротнике цветами.

— Сегодня ты выглядишь превосходно, — сказал я и махнул В сторону Галереи. — В тон всей вашей летящей флоре.

— Благодарю за комплимент, — сказала Антояелла. — О тебе такого не скажешь. Лицо испуганное, глаза красные, как у кролика. О, и вроде бы пополнел!

При твоем росте я бы воздержалась от спагетти.

— Как дела у Марио? — сразу спросил я.

— Кажется, лучше. На следующей неделе обещают выписать.

— Предлагаю заехать на рыбный рынок. Захватим для Марио печеных креветок. Помню, он их любил.

— На рыбный, так на рыбный, — согласилась она и ловко протиснулась между фургоном и тремя мотоциклистами. — На рыбный рынок с Земледером, вдруг свалившимся с небес. Помнящим только гастрономические причуды бывших друзей, хотя пронеслось уже ой сколько годков.

— Не обижайся, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Она отстранилась. — Не обижайся. У меня есть оправдание. В виде изречения. Ты его оценишь.

«Славяне плачут при расставанье и забывают друг друга, покуда не встретятся вновь». Подмечено полторы тысячи лет назад. Прокопий Кесарийский. Византийский историк.

— Я готова заплакать прямо сейчас, — сказала она. — Сицилианки плаксивы. Особенно замужние.

— Выходит, ты замужем?

— Любая уважающая себя сицилианка в моем возрасте — давно замужем. Заруби в памяти: любая. А перед венчанием, примерно за полгода, уважающая себя сицилианка обязательно должна побродить ночки тричетыре по римским развалинам. В сопровождении неотразимого иностранца. Из тех, кто плачет при расставании. Она должна проводить его в небеса из аэропорта Леонардо да Винчи и тоже всплакнуть. Таков местный ритуал. Он складывался веками.

— Верно. Так прощались еще при Калигуле, — сказал я.

— Но для меня сей ритуал не означает ничего! Как чужбе письмо, по ошибке попавшее в почтовый ящик!

Верну, не вскрывая.

И опять она отстранилась, словно я потянулся погладить ее каштановые волосы.

— Письмо письму рознь, Антонелла, — сказал я. — Хочу по ошибке получить конверт с разгадкой, например, причин эпидемии. Глазом не моргнув, вскрою.

Тут она уставилась на меня со страхом и любопытством, точно бы я на ее глазах начал преображаться в монстра.

— Ты, археолог, замахиваешься на эпидемию?! Толпа медиков ломает голову, включая самого профессора Боннано! Разве эпидемия мешает кому-то рыться в античных черепках? Что тебе до нее?

Я сказал:

— Тебе известно, что в Сигоне плодятся уродливые жучки и зверьки? Что вчера в Солунто из-за них умерло трое граждан? Какое дело мне до них, допытываешься ты? Так вот. Я, Олег Преображенский, не хочу, чтобы петля затягивалась и дальше. Не хочу, чтобы искажалось лицо красоты, хоть это и звучит выспренне. Кто знает, во что выльется эпидемия? Вдруг не у одних мышей и кроликов начнут плодиться уроды? Родить сиамских близнецов — хочешь?

От резкого тормоза я ударился лбом о стояк бокового стекла. Мотор заглох.

— За-мол-чи! — закричала она и отвернулась. Потом медленно тронулась с места. Пышноусый синьор из обгоняющего нас «форда» покрутил пальцем у виска, визжа, что мы самоубийцы и негодяи. Рядом с ним на сиденье лаял на нас спаниель. Когда они скрылись за поворотом, Антонелла сказала:

— Не обижайся, Земледер. На меня находит иногда такое… Хочешь, сведу тебя с профессором Боннано? Ты должен помнить его по университету: чернобородый, под глазами мешки. Потолкуй с ним насчет эпидемии.

— Пойми: я могу заниматься только раскопками в Чивите — и больше ничем. Только раскопками.

— Я понятливая. Чем можно помочь тебе?

— Не мне, а Сигоне, — огрызнулся я. — Для начала разыщи в Палермо одного фотографа. Он величает себя доном Иллуминато Кеведо. Любыми путями попытайся узнать, как попал в прессу его рассказец про пузыри над Сигоной.

Я вытащил из бокового кармана журнальную вырезку и прочитал ее вслух. Оказывается, Антонелла помнила это интервью. В «Ты и я» у нее были знакомые, и она обещала расшибиться в лепешку.

В палате стояло коек двадцать, над каждой — крохотное деревянное распятие. Марио с закрытыми глазами лежал в углу, у раскрытого окна. Антонелла наклонилась, поцеловала брата в лоб. Он долго смотрел на нее, словно не узнавая. От его блуждающего взгляда мне стало не по себе. Но еще больше — от пурпурных прыщей, рассыпанных по лицу, шее, рукам…