Владимир Михановский - Тобор Первый (авторская версия)

– Нельзя рисковать Тобором.

За поворотом аллеи показалось здание гостиницы-подсолнуха. Огромный выпуклый диск ее, в котором располагались номера для приезжих, был обращен на запад, в сторону нырнувшего под горизонт солнца.

Они остановились перед гостиницей.

– Мы выясним, Сергей Сергеевич, что сегодня приключилось с Тобором, – сказал Петрашевский.

– Не сомневаюсь, – ответил Коновницын. – Но для этого нужно время.

– Попробуем за ночь справиться, – вступил в разговор Суровцев.

Коновницын пожал плечами:

– Несерьезно, товарищи. Ведь система Тобор доводилась, воспитывалась годами. Так что едва ли здесь поможет кавалерийский наскок. Исправление Тобора, Иван Васильевич, может продлиться не один месяц. Короче, завтрашнее испытание Тобора отменяется…

Петрашевский осведомился:

– Это мнение комиссии?

– Увы, да, Аким Ксенофонтонич, – вздохнул Коновницын. – Я успел еще в зале перемолвиться с товарищами, и общая точка зрения ясна. Официальное решение комиссии мы вам вручим завтра, пусть люди пока отдохнут.

Суровцев и Петрашевский дождались, пока на гостиничном диске не вспыхнуло единственное окно, остававшееся темным, и молча пошли по аллее.

– Непохоже, чтобы люди отдыхали, – сказал Суровцев. – Во всех домах горит свет.

– Кому сейчас до отдыха? – ответил Петрашевский.

– Я все время пытаюсь осознать: что же произошло с Тобором, Аким Ксенофонтович? Мы ведь каждую клеточку его знаем…

– Выходит, не знаем.

– И все-таки я чувствую: разгадка где-то на поверхности, – сказал Суровцев.

– А что, если Коновницын прав, прекратив испытания? – проговорил Петрашевский, отшвыривая с дороги кленовый лист.

– Посмотрим. А с прыжком Тобора через пропасть я должен вас поздравить, Аким Ксенофонтович. Это было зрелище богов. И одновременно… – Суровцев запнулся, – одновременно прошу извинить меня: в нашем споре о блоках информации я был неправ.

– Пустяки, – отмахнулся Петрашевский. – Истина рождается в споре, батенька.

Они подошли к домику, который заняли вдвоем на время испытаний Тобора. Маленький двухкомнатный виниловый коттедж располагался на окраине городка, сразу за ним начиналась тайга.

– Ну что ж, все материалы по Тобору у нас с собой, – сказу Аким Ксенофонтович. – До утра остается несколько часов, чтобы попытать счастья. А вам советую соснуть хоть немного, Ваня.

– Пройдусь немного, – решил Суровцев. – Тайгой осенней подышу.

– На ночь глядя?

– Именно на ночь глядя.

– Домой-то звонили?

– Нет.

– Зря.

– Жена спросит, как идут испытания, а что я ей скажу? – вздохнул Суровцев. – Подожду до утра. Авось что-то изменится…

– Оптимист, – покачал головой Петрашевский. – Оптимизм – самая ценная черта молодости. К сожалению, он проходит… вместе молодостью.

– Вы сами займетесь схемами Тобора?

– Сам, – сказал Петрашевский. – Грешно отрывать людей от отдыха. Эти сутки выжали из них все. Да и… смысла особого не вижу, – добавил он негромко.

Светящаяся дорожка скоро кончилась. В глубь тайги вела робкая, почти неприметная тропинка. Вскоре Иван потерял ее и двинулся напролом, продираясь сквозь кусты.

Спелые звезды висели низко, над самими макушками кедрачей, загадочно мерцая.

Стояло новолуние, тьма в лесу сгустилась, стала почти осязаемой.

Из-под ног с пронзительным криком выпорхнула ночная птица. Иван вздрогнул и остановился. «Куда же это я забрался?» – подумал он. В сознание разом ворвались ночные шорохи, запахи. Упоенно шелестели не успевшие опасть листья.

Суровцев зябко передернул плечами, глянул на светящийся циферблат часов: была половина второго! Напряжение дня понемногу спадало, он двигался теперь совсем медленно и подумал, что похож на Тобора в конце испытаний.

Почва пошла под уклон, потянуло сыростью. «Речка», – догадался Иван. Тысячу раз пролетал он над этой речушкой, направляясь из дому в институт и обратно, но только сейчас вот довелось подойти к ней.

Берег был топким. Тоненький, едва прорезавшийся серп молодой луны пролил неверный свет на торопливые волны. Они напомнили Суровцеву огненную магму, колыхавшуюся на дне кратера, через который предстояло перепрыгнуть Тобору. И ведь перепрыгнул же, черт побери. Да еще как! Стоп, кажется, он опять начинает заводиться.

Иван долго стоял, прислушиваясь к плеску реки, торопящейся где-то внизу. Ему вдруг ужасно захотелось выкупаться. От поймы речке вел довольно крутой спуск. Суровцев двинулся вниз, придерживаясь за ветви. Он небрежно сбросил одежду и шагнул в темноту. Холодная вода обожгла кожу. Речка оказалась не такой уж маленькой, как казалось сверху. Во всяком случае, было где поплавать Иван в четыре взмаха выплыл на середину реки, нырнул, выплюнул воду и, не удержавшись, совсем по-мальчишечьи выкрикнул:

– Здорово!

Позабыв о времени, он плавал, шлепал по воде, хохотал во все горло, распугивая ночную тишину. Это походило на безумие. Немного угомонившись, он уцепился за какую-то корягу, торчавшую близ берега, и подумал в слух:

– Будь жив сэр Исаак Ньютон, он непременно открыл бы четвертый закон механики, в дополнение к известным трем. И сформулировал его хотя бы так: купание в ледяной воде гонит усталость.

Стоп. Усталость?! Не о ней ли говорил что-то такое Костя днем, в сферозале?… Пораженный неясной еще мыслью, Суровцев на несколько минут застыл, не обращая внимания на то, что коряга начала потихоньку погружаться под воду. Затем выскочил на берег – мягкий, податливый и адски холодный. Тяжело дыша, ежесекундно проваливаясь в бочажины, до краев полные воды, долго искал сброшенную впопыхах одежду, А, вот она. Рука наткнулась на тяжелый продолговатый предмет в кармане куртки. Батарейка! Совсем позабыл о ней. Батарейку сунул ему в карман сынишка, когда Суровцев уходил из дому, торопясь на испытания.

Иван торопливо оделся, включил фонарик, приладил его над собой в развилке между двумя ветками, достал калькулятор и, клацкая от холода зубами, погрузился в расчеты.

Желтый узкий луч детского фонарика падал на захватанные клавиши калькулятора, на синеватую пленку, – на ней, повинуясь отрывистой скороговорке Суровцева, то выступали, то вновь пропадали структурные формулы белковой клетки. Сквозь чащобу формул, сквозь липкую вязь интегралов продирался он к истине, простой и непогрешимой, которая вдруг блеснула вдалеке. Великий миг откровения снизошел на него во время купания.

Небо на востоке чуть посветлело, когда Иван оторвался наконец от калькулятора. Конечный вывод он оставил на пленке, вытащил карандаш и обвел его кружочком, поставив рядом четыре восклицательных знака.

Боже мой, так просто! Как он раньше до этого не додумался?