Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Девушки расступаются. Потому что пугаются. «Товарищ Верещагин»- то не какой-нибудь «дядя Ваня» и даже не «Иван Иванович». «Товарищ Верещагин» означает, что шутивший с ними человек не родственничек какой-нибудь, не друг семьи, а начальник, большой начальник – свадебный генерал.

Исчезают девушки. Как ветром сдувает их. В жизни Верещагина всегда так: то они есть, то нет их. Теперь рядом жених – багровый, в капельках пота, с вопросом в беспомощных глазах.

«Товарищ Верещагин, – говорит он, – я тебе сейчас один вопрос задам. Только учти, какой вопрос ни задам, все равно знай – я по любви женился».

«Какой вопрос?»- Верещагин согласен выслушать.

Он поворачивается к парню ухом, демонстрируя внимание и готовность.

Парню трудно называть Верещагина на «ты». Три раза назвал и устал. Хотя видит: Верещагин возражений не имеет, не оскорблен. Но все равно устал.

«Я вас что хочу спросить, – говорит он грустно и внезапно икает, бледнеет вдруг. – Ну, ладно, женился я. Что же, теперь ни на кого и посмотреть нельзя?.. Только учтите, я по любви женился! – кричит он, снова багровея: справился. – Это я просто так спрашиваю. Просто мне надо знать, для общего развития, – теперь все? Какую-нибудь девушку где-нибудь обниму – нельзя, да?»

Верещагин грустно кивает. «Нельзя, – говорит он сочувственно. – На то, брат, и женятся. Жена тебе – уют, а ты ей за это свободу. Она тебе – власть над собой, а ты ей – опять свою свободу». – «Ну и хитрый же вы! – отвечает парень. – Раньше о генах все болтали, а теперь вон куда повернули?»

Он уходит, пошатываясь спиной, прочь – к основанию стола, к началу начал, туда, где сидит, поджидая его, невеста. «Ты не расстраивайся! – кричит он Верещагину, обернувшись на полпути. – Я же по любви женюсь, понял? Так что все в норме!» – опять на «ты» перешел. Отдохнул.

А Верещагин отправился в туалет диетической столовой, умыл там лицо и, выйдя, захотел домой. «Вы уже уходите? И мы с вами», – сказали ему две девушки – та, которая была красивее всех, и та, прыщавая, уродливей которой на свадьбе не было.

Они вышли из диетической столовой втроем и стали гулять по черным уже от ночи улочкам города – в центре Верещагин, а по краям девушки – та, которая красивее всех, и та, уродливей которой не было. И обе держали Верещагина под руку. Шли они куда глаза глядят.

Сначала он думал: это некрасивая захотела с ним прогуляться, а красивую взяла для компании – от смущения.

Но потом оказалось, что все наоборот. Ведь где это видано, чтоб некрасивая брала с собой на свидание красивую подругу.

Всегда наоборот. Веками проверено, что всегда наоборот.

Тем временем поезд увозил Тину. Дядя Валя увозил Тину поездом.

Вообще-то дальнейшее существование Тины не играет большой роли в развитии последующих событий, и поэтому автор поколебался, прежде чем написать слова о том, что поезд ее увозил. Вопрос здесь возникает такой: стоит ли возиться с человеком, если он больше не нужен? Автор ответил себе на этот вопрос так: может, и не стоит, а надо. Непорядочно бросать на полдороге человека, к тому же девушку, да еще в такой тяжелый для нее момент. Уж коль автор создал душу живую, то обязан нести полную моральную ответственность за ее судьбу, даже если она ему уже без надобности. В личной жизни автор никогда не отказывал бывшим друзьям и подругам в участии, хотя пользы от них было как от козла молока. Поэтому он и Тину не бросит, а расскажет читателю о том, что было с нею дальше. Пока Верещагин ждет возвращения директора – испуганного и с телеграммой в руках, скоротаем время за интерлюдией о Тине.

Вечер уже поздний, колеса стучат громче, чем днем, за окном полное отсутствие света, но Тина уставилась в черное стекло и смотрит. Что там видит – неизвестно. Скорее всего – ничего. Из упрямства смотрит. Когда человек упрямится, он делается неразумным – ему все равно: в черное ли стекло смотреть, о бетонную ли стенку головой биться.

Так думает дядя Валя. Он смотрит на Тину и думает, что это совершенно правильный поступок – увезти племянницу от греха подальше. Может, кто сильно умный и засмеется: мол, что это вы совсем сбесились, совсем нечеловеческие, можно сказать, аракчеевские методы применяете, просто домострой какой-то; дескать, в двадцатом веке такая педагогика, основанная на пренебрежении к нравственной свободе, да еще с подавлением нежных сердечных чувств совсем еще юной девушки – такая, мол, педагогика преступна, ненаучна и смехотворна.

Пусть посмеется, кто хочет. Пусть возмутится даже. Рассуждения подобных критиканов очень даже неправильные. Это в прежние как раз времена можно было еще деликатничать с девушками, потому что у них больше стыда и страху в душе было, они сами себя от греха ограждали. А теперешние девчонки – страшное дело.

Такие ранние, что глаз да глаз нужен. Они в грех идут смело, потому что, во-первых, образованные, а во-вторых, сытые.

Сытые они, вот в чем беда. Поэтому все, чему у женщины положено быть, у них рано появляется. И требует своего.

Хватит того, что мать у нее матерью-одиночкой всю жизнь живет. С дипломом, а несчастная. Пресечь бы вовремя, счастливая была бы.

Известно, с чего начинается: «Ах, как с ним интересно разговаривать! Ах, от него так много почерпнешь!»

Почерпнула из подобных разговоров сестра дочку, да всю в себя: та же история наклевывается, – та, да не та, не даст ей дядя Валя воли, умудрен опытом, не проморгает, пресечет на первом же «ах!».

«Ах, какой он умный, как интересно рассказывает!»

Ни один человек не рассказывает интересно без выгоды для себя.

А что до возражений: мол, тот сорокалетний с японским магнитофоном, может, он без обмана в постель племянницу тянет, может, он честно жениться на ней хочет, то дядю Валю такой простой уловкой не проведешь. Что такое регистрация в загсе? В наше время она – тьфу. Сегодня зарегистрировался, завтра разрегистрировался, никаких препон нету. Единственная препона – в душе человека. У молодых она худо-бедно, а имеется. Хоть и легкомысленные теперь парни, а препона в душе есть. Для них загс все ж святое дело, потому что никогда не разводились. А для сорокалетнего? Да он, чтоб ночь переспать с девочкой, согласится в этот загс бегом сбегать. Он же понимает: женюсь – разведусь, делов-то. Уже бывало, разводился – нет у него святыни. Хоженая дорожка. Как девственность у девушки – согрешить первый раз боязно. А второй или третий там – ничего уже не убавится. В грязи только сначала пачкаются, а дальше – уже грязными лезут, уже, глядишь, саму грязь испачкать могут.

Так думает дядя Валя, сидя в мчащемся сквозь ночь поезде. Думает и чаек попивает, который проводница принесла. Он ей сказал: «Принеси, дочка, четыре стакана», – рассчитывал, два выпьет сам, а два – Тина. Но племянница от чаю отказалась, вот дядя Валя четыре стакана – не торопясь, вприкуску – и выпил.