Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Бэлла сидит на диване, устало кивает – понимает, стало быть. Верещагин ходит по комнате, продолжает речь. Изо дня в день, изо дня в день. Ослепление на него нашло.

«Коли бы ты излила душу добровольно, я бы поверил в твою любовь, – говорит он. – Конечно, мне не очень приятно узнавать, с каким азартом ты с кем-то там целовалась всего за две недели до нашего знакомства, но, с другой стороны, даже наоборот – очень приятно видеть, с какой безжалостностью ты себя раскрываешь. Все зависит от тона. Своей искренностью ты обесценила бы все прошлое, и я бы поверил, что меня ты любишь, а их – всех этих предыдущих – нет. Что они были просто репетицией перед настоящей любовью. Но ты выкладываешь свое прошлое с таким сопротивлением, что я просто прихожу в отчаянье, слыша, как ты кого-то там целовала – не потому, что ты его целовала, а потому, что не очень хотела, чтоб я об этом знал…»

И так до конца встречи. И в следующую встречу то же самое. Переделывает Верещагин Бэллу, трет и трет царапинку на красивой блестящей поверхности. «Здравствуй, – говорит ей. – Сейчас я задам один вопрос, потому что из вчерашнего разговора не понял… Только, пожалуйста, отвечай от всей души. С жаром! Иначе я перестану верить, что ты меня любишь. Любящая женщина должна испытывать жгучую, неодолимую потребность…»

И так далее. И так далее. И так далее. И так далее.

…Строчка кончилась.

Ничего больше не требует девушка Бэлла. О замужестве и не заикается уже. Говорит, что ей и так хорошо с Верещагиным. Ей лишь бы видеть его, – так говорит. На все вопросы отвечает. Хоть бы один вопрос какой попался, чтоб она сказала: «Ой, этого я тебе не расскажу». Все рассказывает. А Верещагин почему-то после каждого рассказа все больше настораживается, и в его нервах с каждым днем возникают все большие напряжения.

Может, он не верит девушке Бэлле? Может, несмотря на произнесенную страшную клятву, сомневается в том, что он первый и единственный у девушки Бэллы возлюбленный?

Ни в чем Верещагин не сомневается. Верит каждому слову. А напряжение в нервах растет. И от этого возникают тысячи новых вопросов. Уже, казалось бы, обо всем рассказано, а вопросов все равно миллион. И ответы какие-то непитательные. Набьет Верещагин ими брюхо, а чувство голода не пропадает. Хочется сожрать еще какой-нибудь ответик. «Вот еще об этом спрошу и буду сыт», – думает Верещагин. И раздувшееся его брюхо проглатывает еще один ответ. Но сытости не возникает.

Может, заболел Верещагин булемией? Есть такая болезнь. Умнет человек дюжину бифштексов и мечтает: «Мне бы еще антрекотик!»

Бродит Верещагин по залам Бэллиной души, и, какую дверь ни тронет, та услужливо распахивается. А ему мерещатся тайники. «Нету тут, дурак, никаких тайников», – говорит он себе. «Знаю, что нет, – отвечает он себе. – Еще не хватало, чтоб были». Но все-таки ищет. Что ему надо?

Однажды в начале зимы гуляли они за городом и наткнулись на речку, покрытую тонким, еще опасным льдом. Идти к мосту было далеко, Верещагин сказал: «Рискнем перейти по льду?» И тогда девушка Бэлла побежала первой, чтоб если на пути встретится совсем непрочный лед, так чтоб провалилась и погибла она, Бэлла, а не он, Верещагин.

В другой раз поздним вечером раздался звонок в дверь, Верещагин открыл и увидел Бэллу, которую не ждал в этот вечер. В руке у нее – сеточка, в сеточке – кастрюля. «Ты чего?» – спросил Верещагин. «Я сварила тебе борщ», – сказала Бэлла и, поставив кастрюлю в прихожей, повернулась уходить. «Подожди! – закричал потрясенный Верещагин. – Побудь хоть немного». – «Нет, – ответила Бэлла. – Я просто не хочу, чтоб ты питался всухомятку». И ушла.

«Что со мной творится? – подумал Верещагин, наевшись борща. – Счастье само идет мне в руки, а я почему-то не могу быть счастливым. Такая замечательная девушка и так меня любит!.. Ну, хорошо, задам еще один вопрос – вот с этим Витькой мне все-таки что-то неясно, задам, она ответит, и все, – ее душа у меня как на ладони, наступит счастливая жизнь, и я смогу снова заняться институтскими делами, которые совсем забросил. Сейчас в институте я чуть ли не на самом плохом счету, но это ничего; говорят, директор назвал меня за глаза бездельником, но и это ничего, это временно, еще один вопрос, Бэлла станет частью моей души, и уж тогда я начну работать так, что директор опять подбросит кверху свои чугунные брови. Еще только один вопросик… Господи, да ведь и так она все рассказала, зачем я мучаю ее и себя, мне бы радоваться и ликовать, ведь такая самаялучшаянасветедевушка!»…

Верещагин погасил свет, лег на диван и впервые в жизни мысленно обратился к небесам. Он ничего не просил. Он просто поделился с Всемогущим своей радостью, рассказал Всеведущему о том, что ему удалось встретить обыкновенную девушку, которая необыкновенно полюбила его, и это, как он, Верещагин, думает, не обыкновенная случайность. Надо полагать, что они были предназначены друг другу судьбой, – надо же, как повезло!

Поговорив так с небесами в одностороннем порядке минут, примерно, десять, Верещагин уснул, и спалось ему легко, потому что он ни о чем не просил Вседержителя, ничего не выклянчивал. Его обращение к Промыслителю было песней радости, а не прошением: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» – обычно к этому сводятся все молитвы, нищенским смыслом своим они унижают достоинство человека и огорчают Создателя, вынужденного думать, слушая вымогательства эти: «Не получились они у меня по образу и подобию моему».

Верещагинский же разговор был приятен небесам и не остался без последствий. Сон нашего героя был удивительно глубок. Он ни разу не пошевелился за всю ночь, и на рассвете не шевельнулся, и утром лежал без движения, и все, что произошло в природе за это время, произошло без его участия.

Солнце не торопясь вылезло из-за горизонта и распрямило свои лучи во всю длину. Оно освещало Землю без помех. Даже придирчивый глаз неудачника не смог бы найти на небе ничего, кроме голубизны.

Солнце взобралось по лазурному взгорью довольно высоко и остановилось как раз напротив верещагинского окна. Оно стало бить в него лучами – сильно, как из пушки. Прямо Верещагину в лицо.

Но тот спал и видел во сне ночь. И на старания ближайшего к нам светила никак не реагировал.

Есть шутники: они звонят посреди ночи незнакомому человеку и рассказывают анекдот. И потом хохочут, говоря приятелям: «Он послал меня к черту и бросил трубку, у него совсем нет чувства юмора!» И снова набирают случайный номер, надеясь найти посреди ночи слушателя с чувством юмора. Они не понимают, что у сонных людей этого чувства никогда не бывает. Даже под дулами ружей человек может шутить и смеяться, но сон – такая трудная, серьезная и вдохновенная работа, что даже самого неутомимого остряка охватывает прямолинейный гнев, когда его отрывают от этого важного дела.