Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Верещагин в свое первенство и не поверил. Но решил, что раз Бэлла откровенничать не хочет, то и не надо, хотя, впрочем, – так вдруг подумал Верещагин – иногда бывает, что девушки обходятся без предварительных мучений, о таких случаях можно прочитать в соответствующей литературе, – они редкие, маловероятные, но бывает же… ну да бог с ним, с этим делом, – так тут подумал Верещагин, – нечего гадать, глупости все иго. Он кивнул в ответ на Бэллино заявление насчет его приоритета, усмехнулся и с легкой душой включил магнитофон – чудесная музыка полилась: в последнее время ленты со своими любимыми песнями он крутил даже в присутствии Бэллы, демонстрируя таким образом большое к ней доверие.

Кажется, они даже станцевали под какую-то не совсем танцевальную мелодию, а может, и нет, точно припомнить теперь трудно, может, просто сидели на диване и слушали одного замечательного певца, который на английском языке рассказывал, как ему удалось столкнуть с души тяжелый камень и какой он от этого труда усталый, – была у Верещагина такая любимая им песенка; как бы там ни было, но через некоторое время девушка Бэлла вдруг печально сказала: «Я вижу, ты мне не веришь…» – «Пустяки», – ответил Верещагин, нисколько не лицемеря. «Тогда я тебе поклянусь», – опять печально сказами девушка Бэлла. «Как поклянешься?» – не понял Верещагин. «А вот так…» – сказала девушка Бэлла и поклялась в том, что никому никогда не принадлежала, такой жуткой клятвой, что мне ее даже повторять неловко. Я человек от природы резкий и за письменным столом совсем не застенчивый, а вот стесняюсь написать слова, которыми девушка Бэлла поклялась, что ее тело ни только никогда не знало никаких мужских объятий, ни даже мимолетных прикосновений не знало, – ну, может, когда-то там в младенчестве, когда в ванне купали или у врача-педиатра по поводу заболевшего животика, а чтоб в сознательные годы – нет, ни один мужчина, ни один парень никогда не касался ее, она клянется в этом тем-то, тем-то и тем-то. Не решаюсь повторить.

И, договорив свою длинную клятву до конца, девушка Бэлла разражается слезами.

Тут Верещагин впервые начинает смотреть на нее серьезно.

И вспоминается ему вдруг зимняя вьюжная суббота, ледяное одиночество, кинотеатрик и юное белое тельце, выглядевшее снизу и поверх короткого летнего, совсем не концертного, платьица…

Смотрит и смотрит Верещагин на Бэллу серьезно. Не отрывает взгляда.

Ибо что надо мужчине? Созданный по образу и подобию божьему, он только одного хочет: чтоб ноздри, ему щекотал запах жертвенного дыма.

Верещагин совершил непростительную ошибку. Ему бы не смотреть на девушку Бэллу серьезно. Ему бы жениться на ней и носить ее на руках. Так поступают все, кто хочет себе счастья. Ведь любовь – игра. А в игре всегда условность. Берет, например, мальчик щепочку, зажимает в кулачок и говорит: «Пу! Пу!» Это значит, он стреляет. И ему интересно, и окружающие умиленно улыбаются. А если он, внимательно глянув на свое смертоносное оружие, скажет: «Да это же щепочка, а не пистолет!» – кому от этой правды станет лучше? И сам огорчится, и окружающие вознедрвольствуют: «Надо же, какой противный ребенок! Совсем без фантазии».

В любой игре обязательно нужно соблюдать правила. И главнейшее вот какое – для детей: щепочка – это не щепочка, а пистолет последней модели; для взрослых: женщина – невиннейшее создание и ее место на твоих руках. Смотри на щепочку и на женщину нереалистическим взглядом и видь, чего нет. Иначе игра не состоится. И счастья не получишь. А оно такое прекрасное – счастье. Ради него стоит научиться закрывать кое на что глаза.

Когда-то в день тридцатилетия подарили Верещагину английскую зажигалку фирмы «Ронсон» – я о ней уже писал. Красивая вещица, только маленькая царапинка нисколько портила ее хромированный корпус. Ерундовый дефектик, все завидовали Верещагину, просили: «Дай чиркнуть», никто на царапинку внимания не обращал. Зато ему самому она глаза мозолила, такой уж характер. Взял он полировочную пасту под названием «Гойя», однофамилицу великого испанского художника, и ну тереть. Тер, тер и протер дыру. Оказывается, зажигалка из пластмассы была, и только сверху тонкий слой красивого металла. Испортил Верещагин вещицу. Совершенно безобразная плешь на ее поверхности возникла. Никто больше не восхищался. И все из-за того, что не мог Верещагин смириться с царапиной.

Это такая прямолинейная аналогия, что я даже сомневался, приводить ли ее. И все-таки решил привести, потому что не выдумал же я ее, был такой случай с Верещагиным, только он не сделал из него надлежащих выводов. Ни насчет того, что с мелкими неприятностями надо мириться, если не хочешь взамен получить крупные, ни такой: чтоб получать удовольствие, нужно созерцать снаружи, а не лезть внутрь, потому что у красивых вещей, как правило, красива только верхняя тоненькая пленочка. Ни этих, ни каких-либо других выводов Верещагин из истории с зажигалкой не сделал. А из всего, что с нами случается, обязательно надо делать выводы. Делать и делать эти выводы из всего, что с нами случается, а потом все, что ни случалось, можно забыть, достаточно помнить одни выводы. Кто такие старики? Это люди, которые по горло в выводах. Они уже ни черта не помнят из того, что с ними было, зато выводов у них хоть отбавляй. Выводы они помнят. Выводы вообще не забываются. Например, ни один человек без особой нужды не сунет палец в огонь. Почему? Потому что когда-то был случай – сунул и пришел к выводу, что это болезненно и не полезно. Но кто из нас держит в памяти ту, из розовогo младенчества, минуту, когда сунул пухленький мальчик в пламя горящей спички, свечи или газовой конфорки? Никто. А вывод помнит каждый. Выводы не забываются.

Правда, бывают ложные выводы. Например, очень ложный вывод сделал один житель города Берлина в годы второй мировой войны. Он пошел вечером по нужде, в туалет, в это время как раз случился внезапный налет на город американской авиации, и полдома, в котором жил наш берлинец, оттяпало взрывом. После налета приехали спасатели, приставили лестницы и принялись лазить, отыскивать раненых, чтоб отвезти в больницу. Видят, на одном из этажей, прямо на срезе дома, дверь в туалет. Открыли, а там стоит наш берлинец и трясется от беззвучного нервного смеха. Его удивленно спрашивают: ты чему смеешься? А он – все смеется и остановиться не может. «Представляете, – наконец говорит, – стоило мне только дернуть за цепочку над унитазом, как полдома – рраз! – отвалилось».

Обхохочешься.

Рассказывают, этот берлинец до сих пор остерегается спускать воду. Смывает из кружки. Вот что значит сделать неправильный вывод. Из всех выводов, которые мы делаем, по крайней мере половина – неправильные.