Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Некоторое время они напряженно молчат. Главный инженер смотрит на Верещагина пронизывающим карим глазом сверху вниз, а Верещагин сидит на корточках и не хочет вынимать палец из дыры в станине.

У меня был знакомый, который однажды тоже вел с неким гражданином подобную дуэль взглядами. Тот гражданин сидел в междугородном рейсовом автобусе на месте номер двадцать семь. А билет на место двадцать семь был у моего знакомого. Он подошел к сидящему гражданину, остановился и стал на него смотреть, шурша билетом. Ничего не говоря. Гражданин тоже стал смотреть, но билетом не шуршал, только сопел, – не было у него билета. Поэтому он в конце концов отвел взгляд и уступил место. Минуты полторы продолжалась эта дуэль.

Главный инженер выдерживает тоже минуты полторы, не больше. Наверное, это какой-то психологический порог. Через полторы минуты в нем пробуждается совесть, он говорит: «Ладно, идемте, я покажу», хватает Верещагина под локоть, выдергивает его из дыры и куда-то ведет. Они идут по коридору, по лестницам, по переходам, наконец оказываются в пустой приемной, у обитой черной кожей двери. «Ваше счастье, что наш директор отсутствует на обеденном перерыве, который длится у него три часа, так как он старый человек и должен после обеда поспать, – говорит главный инженер. – Зато он уходит с завода на два часа позже других, так что никаких нарушений трудового законодательства не допускает. Одним словом, вам повезло, я могу показать».

Он распахивает черную кожаную дверь, и Верещагин сразу же видит маленькое креслице, стоящее у массивного коричневого письменного стола. То, что креслице – японское, понял бы даже не осведомленный в науке и технике человек, потому что оно было характерного желто-оранжевого цвета, как лимон, апельсин или еще какой-нибудь заморский фрукт, и полыхало оно возле коричневого стола, как костер, в который насыпали соли.

Главный инженер не дает Верещагину подойти к креслицу вплотную, он только издали показывает и говорит: «Директор забрал креслице, и это, как вы должны понять, необратимо. Хотя он уже однажды с него упал. Расскажу, как это получилось. Видите ли, у креслица есть пульт электронного управления, с помощью которого можно регулировать наклон спинки и еще кое-что. Глядите провод. Он тянется от креслица к розетке. Этому проводу, должен вам сказать, цены нет: каждая фаза в нем состоит из трехсот пятидесяти семи жил, и хотя изоляция сверху очень тонкая, нежность провода обманчива. Его не перерубишь и топором. Одним словом, японцы… Представьте, пробовали, не топором, топора у нас нет, совком для собирания мусора. Даже вмятин не возникает… Так вот, можно регулировать наклон спинки, но до известного предела. Здесь японцы, скажем прямо, не доработали. А директор не знал. Как-то во время планерки он хотел расположиться поудобнее, передвинул ползунковый регулятор и, как видно, превысил допустимый предел. Спинка отвалилась, сиденье встало на дыбы, то есть приняло вертикальное положение, и пожилой человек рухнул на пол. Я рассказываю вам этот случай для того, чтоб вы поняли: если даже после такого происшествия он не вышвырнул креслице вон, то, значит, не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. Оно ему полюбилось».

«Полюбилось? – не понял Верещагин. – Ну и что?»

«Полюбилось и – ничего», – ответил главный.

«Тогда гоните табуретку, – сказал Верещагин. – Хоть табуретка у вас есть? Больше вы ничего не отвинчивали?»

«Не прикасались, – заверил главный инженер. – Табуретку я вам дам совершенно новую».

Мама Тины довольно симпатичная женщина. Она даже угощает Верещагина чаем. Она смотрит на него укоризненно и, надкусывая шоколадную конфету, говорит: «Мы же с вами ровесники». – «Вряд ли, – отвечает Верещагин. – Я, пожалуй, старше». – «Тем более, – говорит мама Тины. – Вы, наверное, даже помните первый день войны». – «Конечно, – соглашается Верещагин. – Еще бы. Война началась, когда мне было десять лет». – «Вот видите, – говорит мама Тины. – А знаете, что началось, когда десять лет было Тине?» – «Мода на длинные волосы? – спрашивает Верещагин. – Разрядка международной напряженности?» Мама Тины кивает: «И еще – люди полетели на Луну». – «Я понял, – говорит Верещагин. – В тот день, когда Тине исполнилось десять лет, два американца бегали по Луне и щелкали фотоаппаратами, а когда десять лет исполнилось мне, фотоаппарат еще назывался камерой обскурой, Америку не открыли, а Луны вообще не было. Так?» Мама Тины смеется. «Вы меня убедили, – говорит Верещагин. – Даю вам торжественное обещание: я на вашей дочери не женюсь». С этими словами он ставит чашку с недопитым чаем на стол и идет в прихожую. Он хочет побыстрее уйти, но осуществить этот замысел ему не удается – дверной замок открываться хочет. Верещагин открывает его и открывает, а он не открывается. Верещагин возится с ним так долго, что и мама Тины успевает неспешно выйти к нему в прихожую. Она говорит: «Вот видите, вы нервничаете», – очень спокойным голосом. «Ничего я не нервничаю, – отвечает Верещагин и, упершись в дверь коленом, крутит ручку, что внутри замка то всхлипывает, то звенит. – Просто английский замок для меня новинка, – говорит он. – Я родился в эпоху крючков». Мама Тины стоит рядом и могла бы оказать помощь, но не оказывает. «Мое детство пришлось на крючки и лучины, – говорит Верещагин, он устал бороться с замком и вот делает передышку, отдыхает, прислонившись к дверному косяку, ведет непринужденную) беседу. – Как сейчас помню, – говорит мама с утра уходит на барщину, а я запираю дверь крючок, лезу на полати и укрываюсь шкурой саблезубого тигра, которого накануне подстрелил из лука мой отец. Мама Тины улыбается. Со словами «А чем укрывается Тина?» – отдохнувший Верещагин снова набрасывается на замок, полный сил и остервенения. Наконец, дверь распахивается – похоже, Верещагин не открыл замок, а сломал его. Будто спасаясь от наказания, он выбегает из квартиры с не подобающей его возрасту скоростью.

Поскольку я уже не в первый раз заявляю о своей абсолютной некомпетентности в вопросах точных наук, то, боюсь, кое-какой читатель может подумать, что я специально выпячиваю свое незнание, похваляюсь им как достоинством – в манере тех отвратительных невежд, которые возводят свою неразвитость в принцип: я-де человек натуральный, книжной мудростью, наподобие прохиндеев-интеллигентов, не испорченный, бесхитростный и прямой, люблю резать правду-матку в глаза и вообще рубаха-парень. Я не из их числа. Я – не рубаха-парень. Я человек сложный и скрытный, к тому же уважающий умственную деятельность, и если провозглашаю свою неосведомленность в научных вопросах, то делаю это не из хвастовства, а по нужде и стыдясь. Нужда же вот какая: описывая жизнь Верещагина – человека, совершившего самое великое в нашей Галактике открытие, я о сути этого открытия ничего не говорю, и кое-какой непонятливый читатель, неправильно истолковав данное умолчание, может подумать, что я играю с ним в прятки, что из каких-то корыстных соображений не хочу набросать две-три формулы, чтоб все сразу прояснить. А я просто не знаю – не то что две-три, а вообще ни одной формулы. Некоторые когда-то знал, но уже забыл. Ну, конечно, такие, как: е равно эм цэ квадрат или эс равно корню квадратному из сигмы от эм и на эс и квадрат деленному на сигму эм и, где эс и – смещение и-элемента, а эм и – его масса, – такие я, конечно, еще помню, но ведь это вчерашний день физики. Формулы же, которыми пользовался Верещагин, я, честно говоря, не то чтоб забыл, а даже никогда и не знал.