Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Верещагин смотрит на часы: десять минут – всего-то! Здорово он!

Но толстым жалом паяльника трудно пролезть к нарушенному контакту, надо отвинтить вот эту панельку, что Верещагин и делает… Все в порядке: проводок припаян, контакт восстановлен, радиостанция «Юность» вовсю горланит свои бодрые песни, остается только привинтить на старое место панельку, крышку – жалко даже, что вес кончилось так быстро и теперь не отвертишься от повторных расчетов, от которых тошнит.

Верещагин завинчивает один винтик, второй… Нет, второй соскальзывает с резьбы и падает внутрь. Верещагин переворачивает приемник полностью вниз, сдвигает колени, иначе винтик может упасть на пол, закатиться и какую-нибудь щель между половицами, потом его год ищи,- Верещагин хитер, его не проведешь, он колени вдвинул, на них винтик и валится…

Но – не вываливается. Верещагин внимательно осматривает колени, нет винтика, да и смотреть нечего, слышно, как он там внутри приемника болтается, перекатывается, громыхает, а выпадать не хочет. Верещагин начинает прозревать размеры несчастья, перед его глазами встает та ночная история с «Эстонией-стерео», опять винтик, это рок какой-то, а не винтик, – Верещагин рычит на приемник, стучит по нему, вскакивает и трясет изо всей силы, ему наплевать уже, что винтик упадет на пол, лишь бы вывалился, проклятый!

Но винтик издевается над Верещагиным. Он грохочет внутри транзисторной коробки, не дает усомниться в своем существовании. «А я вот где!» – как бы дразнится, затеял с Верещагиным унизительную для того игру в прятки.

Верещагин устал трясти приемник, вырезывание замысловатых узоров на мундштуке кажется ему теперь легким и не таким уж времеемким делом, он бросает приемник на диван, хватает нож – не для того, чтобы вспороть брюхо ненавистному аппарату, собирается продолжить вырезывание узоров на мундштуке, ему даже привиделся – внутреннему взору – довольно симпатичный орнамент.

Он вонзает в жесткую плоть кизилового дерева нож, но смотрит при этом на приемник: придется отвинтить плату, извлечь из коробки часть внутренностей, до проклятого винтика иначе не добраться, но это потом; может быть завтра, пока же он повырезает с полчасика узоры и сядет за повторные расчеты, от которых уже не тошнит.

Но все-таки винтик надо извлечь! Верещагин должен сделать это немедленно, иначе он тряпка, отступала, пораженец, валенок, беспринципная душа! Бросается нож, хватается отвертка, отвинчивается плата: чего четыре – опять четыре! – винтика, но того, злополучного, не видно. Верещагин снова трясет коробку: громыхает, негодяй, хохочет над ним, спрятался за второй платой, есть там такой укромный уголок, нужно вторую отвинчивать.

«Это же на сутки!» – прикидывает Верещагин и убеждает себя, что никакой беспринципности не будет, если отложить расправу с винтиком на завтра. Он снова принимается за узоры на кизиловом дереве, приемник лежит на подушке, разноцветные его кишки тянутся по всему дивану.

А кизиловое дерево как железо. В Древнем Шумере из него делали лемехи для плугов, Верещагин где-то читал об этом, приходится констатировать, что с тех времен древесина не помягчела – нож все время соскальзывает, норовит вонзиться в руку, один раз даже немножечко вонзается, выступившую капельку крови Верещагин слизывает молниеносным движением языка, как хамелеон божью коровку, ему некогда, он вырезает узенькую канавочку, сам еще не зная, началом какого рисунка эта канавочка будет, он попозже придумает, само придет в голову, как пить дать придет…

В этот момент он вдруг обнаруживает, что у него изо всей силы сосет под ложечкой, он, оказывается, давно уже голоден, а дома – надо же! – ничего нет, только хлеб да пачка овсяных хлопьев, придется варить кашу, причем начинать надо немедленно, потому что через четверть часа станет невтерпеж, он взвоет от голода, он себя знает – еще как взвоет.

Верещагин бросает на диван мундштук, но нож не бросает, он пригодится ему на кухне, чтоб отрезать кусок масла для каши – вот и масло есть да еще сыр, черт возьми, полон дом еды, а он было приуныл, только времени мало, в этом вся беда, – он ставит на газ кастрюлю с водой и, пока она закипает, лихорадочно отвинчивает вторую плату, но там, оказывается, еще винт под ключ, а такого ключа у Верещагина нет, он бросает в воду овсяные хлопья, берет в рот мундштук – пожалуй, можно вывернуть зубы и челюсть, если не придерживать его руками, метровой почти длины – это кизиловое дерево как свинец, надо бы сточить больше, потоньше сделать; стенки мундштука, из кухни доносится громкий треск Верещагин мчится туда с мундштуком в наполовину вывороченных зубах, – это закипевшая вода с хлопьями вспенилась и побежала через край – огонь залит, газ с шипением рвется из мокрой форсунки, дым, вонь. Верещагин бежит к газовой заглушке, при этом его метровый мундштук натыкается на стену, хотя Верещагин чудовищно далек от нее, кизиловое дерево всаживается в глотку. «Что за проклятая жизнь!» – кричит Верещагин, и в этот момент в дверь звонят.

«Тину черт принес!» – догадывается Верещагин, – когда еще должна была прийти, он уже и ждать забыл (не пришла – и слава богу, без нее дел по горло), на тебе, явилась, как некстати, – он выдергивает из глотки мундштук бросает на пол, закрывает газовую заглушку, широким драчливым шагом идет в прихожую. Сейчас он задаст Тине трепку, наорет на нее как следует – не сумела прийти вовремя, значит, не приходи совсем, когда-нибудь в другой раз, конечно, он ее не впустит, ни секунды у него лишней, пусть обижается сколько ей угодно, – но не Тина, это Агонов пришел, нелегкая принесла, ведь сто раз говорилось ему: никаких посещений без предварительной телефонной договоренности, тысячу раз говорилось, но этот эгоист, себялюбец этот, Нарцисс престарелый, является когда взбредет в голову, по собственному соизволению, только со своими желаниями считается. «Я занят!»- кричит Верещагин. «Ерунда, – заявляет Агонов. – Я по важному делу, все ваши дела – тьфу по сравнению с тем, с которым пришел я».

Верещагин устал. К тому же он взвинчен. Садиться за повторные расчеты, которые он уже начинает любить сладкой и нежной любовью, в таком состоянии опасно. В таком состоянии любую ошибку не то что пропустишь – удвоишь! Нужно сбить темп, вернуть уму трезвость, остыть за отвлеченной беседой. «Входите», – говорит Верещагин без дружелюбия. Он вводит Агонова в комнату, комкает кишки приемника, запихивает их в коробку, – паяльник пышет жаром, Верещагин его выключает и усаживает Агонова на диван.

«Итак! – говорит тот. – Вы, должно быть, слышали: сегодня ночью я создал новую теорию брака». – «Когда это, интересно, я мог слышать, если вы – сегодня ночью?» -замечает Верещагин. Он так устал, что руки его висят как плети. Он сидит в кресле, руки висят, голова покоится на плече, он готов слушать любую дребедень, у него не достанет сил перебить. «Я утром уже кое-кому рассказал, – говорит Агонов. – Но вы, конечно, не выходили на улицу. Вы уже старик, домосед, мне шестьдесят два, но я моложе вас. Все лучшие идеи явились мне на улице. Правда, эта, как я ее называю, теория нового супружеского взаимодействия, родилась в четырех стенах, ночью».