Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Музыка появляется неизвестно откуда, будто только что родилась, она повисает в воздухе, чуть колышась, как цветок экельхинорум в аквариуме, прекрасная с первого же звука: мужественный человек со сдержанностью и достоинством запел на немецком языке о том, как подло и унизительно с ним обошлись, – Верещагин мог поклясться, что именно об этом поет певец, хотя, конечно, ни слова не понимал. Это была одна из любимейших его песен, он когда-то случайно поймал ее на коротких волнах и, слушая, всегда искренне сочувствовал этому человеку и даже желал познакомиться с ним, подружиться, чтоб вместе тянуть лямку жизни, подбадривая друг друга.

Когда мужественный человек закончил излагать свою неприятность, мальчик Коля сказал: «Я знаю эту песню».

Верещагин в ответ хмыкает в том смысле, что, мол, хвастунишка ты, парень, а может, даже и лжец, он собирается сказать это вслух, но не успевает, – начинается новая песня. Теперь поет англичанин, тоже очень хороший человек, из тех, которые не любят жаловаться, но ему так допекло, что он не выдержал, и вот, пожалуйста, жалуется, хотя это не в его принципах – по всему видать, по мелодии и голосу, что душа у этого человека – кремень, не так-то просто заставить ее плакаться, а вот нате – заставили. Верещагин всегда слушал эту песню с большим уважением и сочувствием к человеку, которого допекли-таки.

Песня заканчивается, и мальчик Коля опять говорит: «Эту песню я знаю». Совершенно обнаглел ребенок, Верещагин никак не реагирует на вызывающее детское нахальство, – уже звучит третья песня, от которой Верещагина прямо корчит, он недавно ее записал, ну буквально на днях, не больше недели назад ночью выловил из эфира. Поразительная песня: певец вроде бы веселится, местами даже совершенно натурально хохочет, но слушаешь его, и тянет разрыдаться – вот как странно. Слушая эту песню, Верещагин каждый раз вспоминал один и тот же случай, рассказанный ему кем-то когда-то – как некий отдыхающий на Черном море захотел выкупаться: в шестибалльный шторм. Но войти в будущее море так же, трудно, как и выйти из него – этот отдыхающий бросился с берега в воду, а могучая волна вышвырнула его обратно, проволочив по гальке, и вот он встает – море шумит, на берегу люди, он смеется им: мол, видели, как меня, а? – прямо-таки хохочет…

«И эту песню я знаю», – говорит вдруг мальчик Коля.

«Это уже слишком! – возмущается, наконец, Верещагин. – Ты, брат, я вижу, хвастун», но мальчик Коля с обидой возражает: нет, он не хвастун, тогда Верещагин говорит: «Не хвастун? А ну-ка, повтори мелодию. Ты же знаешь! Спой!»

Мальчик Коля предложением Верещагина нисколько не смущается, он только просит разрешения не спеть, а просвистать мелодию. «Пожалуйста», – говорит Верещагин и выключает магнитофон, чтоб наступила тишина, мальчик Коля начинает свистеть – Верещагин обмирает: точь-в-точь! нота в ноту! да еще как! с каким чувством! даже лучше, чем певец, выловленный из эфира, еще жутче это веселье, – совсем такое же, как у того отдыхающего, которого волна проволочила по гальке, он не знает, что от того волочения у него скальп сорван, висит с волосами на плече, он еще не почувствовал боли и хохочет, глядя на столпившихся в отдалении людей: вот, мол, как смешно волна меня выбросила, а море шумит, смеха не слышно, беззвучно хохочет: мол, как меня! – всех приглашая посмеяться вместе с ним, а в глазах людей ужас, ведь они видят: голова окровавлена и кожа с волосами висит у этого человека на плече…

«Ну и ну! – изумляется Верещагин. – Откуда ты эту песню знаешь?» Коля объясняет: весной у соседей играли свадьбу и трое суток подряд весь дом сотрясался от разных музыкальных произведений, в том числе и от этого: то ли на пластинке оно было, то ли по радио исполнили, магнитофон у них сломался на вторые сутки, а от этой песни дом содрогнулся на третьи… «И ты ее – раз, и готово?» – спрашивает Верещагин. Мальчик Коля кивает. «Ты меня поражаешь», – говорит Верещагин и снова включает магнитофон. Он хочет еще раз проверить музыкальные способности мальчика, прежде чем с полной уверенностью сказать себе, что перед ним – выдающийся человек. Звучит новая песня. «Знаешь?» – спрашивает Верещагин. Коля кивает и, не дожидаясь приглашения, начинает свистеть так громко, что Верещагин вынужден отойти подальше. «Ну, ты даешь!» – говорит он.

Но тут мальчик Коля умолкает, лицо его каменеет. Из магнитофона звучит песня, которую он не знает. «Не знаешь? – теперь Верещагин уже удивляется тому, что Коля не знает. – Неужели не знаешь? – Но вопрос задан слишком поздно. «Уже знаю», – говорит Коля и не дожидается конца песни, начинает ей подсвистывать – сначала неуверенно и тихо, потом все решительней и решительней. Его свист красиво вплетается в общее звучание – музыканты как бы подвигают свои стулья и дают мальчику место рядом. И вот он уже полноправный член коллектива – вместе с трубой, гитарой, клавесином и другими инструментами, аккомпанирует певцу свистом.

«Приходи еще», – говорит Верещагин на прощание. Коля так ему понравился, что подружиться с ним он хочет еще сильней, чем с певцом, которого подло унизили. «Приходи когда вздумается, – говорит он. – Только в следующий раз не стучи кулаком, у меня звонок есть». И Верещагин хочет показать, где звонок. «Знаю, знаю, – опережает Коля. – Я его и без вас обнаружил. Вот он, – жмет на кнопку. – От меня не скроешь!» – говорит он, и Верещагин хохочет: все-таки хвастун!

Он отправляется в институт. Но прежде чем спуститься к себе в подвал, в цех, идет в химическую лабораторию и спрашивает: «Нет ли у вас хромокалиевых квасцов?» Ему отвечают, что нет, что квасцов они не держат, без надобности они им, – Верещагин поворачивается уходить. «А зачем вам?» – кричит вслед начальник лаборатории, человек незнакомый Верещагину, впрочем на каких-то совещаниях, планерках встречались, так что в лицо оба друг друга знают. «Сын», – отвечает Верещагин останавливаясь. Сын, объясняет он, растет любознательный, пострел эдакий, десять лет, а уже увлекся химией. «Занимательную кристаллографию» читает взахлеб и вот, негодяй, сам хочет вырастить кристалл покрасивее. Так говорит Верещагин и призывно хохочет. Начальник откликается – тоже хохочет, переспрашивает: «Покрасивее?» – он одних лет с Верещагиным, но поспортивней, в теннис, наверное, играет, в бассейн ходит, или, по крайней мере, в утренней гимнастике регулярен. Отхохотав, он говорит: «Там у меня медный купорос есть. Устроит?» – и пока достает из шкафа банку с голубым порошком, рассказывает веселым тоном балагура, как однажды с двумя местными писателями – как их фамилии? – забыл – ага, одного, кажется, Сидоров, а другого… нет, не вспомнит, ну да ладно, не такая уж потеря, допустим, Иванов или Петров, – так вот, с этими двумя был в гостях у третьего – вечеринка, одним словом, у которого имелся красивый ангорский кот – или кошка? – он точно не знает, не переворачивал, – теперь призывно хохочет начальник лаборатории, а Верещагин охотно вторит, берет банку, говорит: «Спасибо», – да, так этот, который Сидоров, сажает кота-кошку на колени и подпускает хозяину такую лесть: «У меня, – говорит, тоже красивый кот есть, но этот, – говорит, – красивше…»- нет, нет, пусть Верещагин не смеется пока, потому что дальше еще смешнее: второй писатель, фамилию которого вспомнить никак не удается, хотя в местных кругах он большая знаменитость, толстый такой писатель, багрового цвета; может, Верещагину приходилось встречать, с тремя подбородками он, – нет? Ну так вот, этот писатель нахмуривается, надувается и сердитым тоном поправляет коллегу: «Не красивше, – говорит, – а красивее», – каковы хранители родного языка, а?