Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Оба они хохочут наперегонки, вволю, после чего Верещагин мчится домой, где быстренько кипятит в чайнике воду, засыпает в литровую банку медный купорос, заливает горячей водой, мешает, взбалтывает, перемешивает, подсыпает купоросу, снова перемешивает: раствор должен быть не просто концентрированный, он должен быть перенасыщенным, вот уж и готов – маленький кристаллик находит Верещагин в порошке, ниточкой обвязывает, на ниточке в раствор спускает, потирает руки, улыбается, – раствор остывает медленно, время идет прямо-таки черепашьими шагами, весь в нетерпении Верещагин – поперек банки ложка лежит, один конец нитки к ней привязан, на другом конце – кристаллик; потирает руки Верещагин, раствор охлаждается и вот… внимание… Начинается чудо: бесплотная тень возникает справа от кристаллика и слева тоже, обе сгущаются, материализуются, нежные грани кристаллика увеличиваются, удлиняются справа и слева, сверху и снизу, – еще, … Растет кристалл, разрастается; жаль, нет времени любоваться, пора в цех бежать, к вечеру полбанки займет кристаллик, – Верещагин знает, кто-кто, а уж он-то знает – полбанки! Какой там кристаллик – кристаллище! – вот что будет!

Бежит Верещагин на работу…

Зачем ему понадобилось вдруг заняться таким примитивным делом – выращивать кристалл обыкновенной растворимой соли? Глупое чудачество! Делать ему нечего? Может быть, он впадает в детство?

Отнюдь.

Читатель еще не знает: Верещагин уже назначил День Творения – день создания Кристалла. Того самого, о котором писал когда-то в дипломной работе, который выращивал в голове всю жизнь, доклад о котором произвел впечатление даже на мрачноватого спрута и послужил причиной перевода земли в класс «эпсилон». Верещагин уже назначил День! Он исподволь и тайно готовится к нему. Он уже облюбовал автоклав – под номером семь, уже кое-какое оборудование собственноручно сделал, – например, мощнейший соленоид, который сумеет дать такое магнитное поле, что ого-го! – только держись, – соленоид, конечно, тотчас же перегорит, но на мгновенье нужное поле даст, а много ли Верещагину надо? – одно мгновенье, да и всем нам – признайтесь, положа руку на сердце: что нам всем надо? – одно ведь мгновенье, не правда ли?..

И вот в канун Дня Творения такая исполненная высокого смысла блажь нашла на Верещагина: вернуться в детство и сделать то, с чего все начиналось. Читатель должен помнить: война, голод, эвакуированный подросток растит кристаллы – это описано в пятой главе… Так вот, накануне конца Верещагину захотелось воспроизвести начало, побаловаться началом, воскресить начало, поставить начало рядом с концом.

И это закономерно. Ведь и мы, остальные люди, – все чем кончаем? Признайтесь, положа руку на сердце, чем мы все кончаем? Началом. Хотим мы того или не хотим, но конец пути всегда оказывается рядом с началом, сколько бы мы ни шли.

Из праха, так сказать, возникли, в прах, так сказать, и возвращаемся.

Кто уйдет, все равно вернется, – сказал поэт.

Только ноги будут в пыли – так он закончил свою мысль.

У седьмой печи сидит на корточках электрик Петя. Он говорит Верещагину: «Чего это вы придумали нагреватель менять? Ведь работает, чего вам еще?» У Верещагина с ним отношения замечательные, почти дружеские, поэтому такой тон. Другого Петя матом послал бы за то, что без дела вызывает, он здесь в институте человек независимый и всеми нарасхват. Но Верещагин с первых же дней постарался подружиться с ним, – все силы положил, потому что подготовка к Дню Творения без Пети – немыслима. «Смени, друг! – умоляет Верещагин и делает безумные глаза: Петя любит Верещагина за чудаковатость и еще кое за что. – Не ровен час, перегорит, – говорит Верещагин, – а ты, Петя, на вес золота, ты, Петя, как валюта, тебя не всегда можно иметь, план напряженный, в другой раз тебя и не докличешься, замени, друг, на всякий случай, я тебе за это из личных фондов – премию в виде бутылочки «Экстры». За чудаковатость и еще вот за это любит Петя Верещагина. «Только для вас, – соглашается он и улыбается Верещагину, подмигивает, еще на какие-нибудь чудаковатости провоцирует, – пожалуйста, Верещагин готов на все: наклоняется и со старанием целует Петю в плешь, – хоть и молод Петя, а волосы вокруг темечка все повылезли, – противно Верещагину, но – чего не сделаешь, чтоб земную цивилизацию перевели из класса «эпсилон» еще куда-нибудь повыше. Целует он Петю в плешь.

Петя польщенно улыбается и начинает менять нагреватель, хотя и старый еще хорош, но: я – тебе, ты – мне. «Чудак ты, а сообразительный», – это Петя о Верещагине – не говорит, а думает. «Ну, все, теперь смогу киловатт сто дать, выдержит», – это уже Верещагин – тоже не говорит, а думает (господи, как мало люди говорят из того, думают!), – это о будущем опыте думает Верещагин, о Дне Творения.

«Вам звонят», – говорит Геннадий, подходит, – сегодня он дежурит, он и Альвина. «Вам звонят, товарищ Верещагин!» – кричит Альвина: издалека протягивает трубку, у нее игривый вид, из чего Верещагин выводит, что звонит женщина, не исключено, что мама Тины – и сюда добралась! – но голос мужской, следовательно, Альвина на просто по личной женской симпатии к Верещагину улыбалась игриво, звонит главный инженер «Металлодетали». «Я насчет игрушки», – говорит он. «А мы деньги уже перевели, – отвечает Верещагин. – На ваш счет в банк. Можете справиться у своего бухгалтера», – он думает, «игрушкой» главный инженер фамильярно называет электронный микроскоп. «При чем тут бухгалтер? – удивляется главный инженер. – Я рассказал вашу идею внуку, он в восторге, пытался сделать – со звуком не выходит. Все получается великолепно, но воет, как голодный волк. Вы говорили, должна быть красивая мелодия…» – «Мало, что красивая, – отвечает Верещагин, он уже понял, о чем речь, – она должна еще и меняться в зависимости от скорости вращения». – «Так почему же воет? – спрашивает главный инженер. – Внук проковырял добавочные дырки, все равно воет. Только теперь как волчья стая. В зимнюю ночь». – «Дырки должны иметь строго определенные диаметры и просверлены под строго определенными углами, – отвечает Верещагин. – У меня где-то валяются расчеты. Может быть, я их найду». – «Может быть? – возмущается главный. – Не стыдно ли вам? Обязательно нужно найти! Вечером я позвоню вам домой». – «Лучше завтра утром», – просит Верещагин. «Хорошо, утром, – уступает главный. – Хотя внук не любит волокиты. Он воет от нетерпения, как сирена». Верещагин кладет трубку.

«Нагреватель я вам ставлю импортный, – говорит Петя, когда Верещагин возвращается. – Он вам хоть четыре тыщи градусов даст, если, конечно, захотите». Петя сидит у печи на корточках и подмигивает Верещагину, тот понимает зачем. «Ты мне нагреватель импортный, а я тебе бутылку экспортной», – шепчет он, наклоняясь к Петиной лысине. «Не достанете, – говорит Петя громко. – Деньги у вас есть, а связей нету». – «Связей нету? – восклицает обиженный Верещагин. – Да ты знаешь, какие у меня связи?» – и рассказывает о своих связях, которые так протяженны, что даже на бесконечно далекой Прекрасной Планете есть у него свои люди; например, сизый спрут с глазом, похожим на автомобильную покрышку. Петя хохочет, – вот за это он и любит Верещагина, – за чудаковатость и остроумие, хотя бутылку экспортной, конечно, не достанет.