Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

Ресовцев подал, наконец, голос — возможно, он и раньше говорил, но мысли-змейки не задевали Терехова, не воспринимались, не усваивались.

«Ты меня озадачил, — сказал Ресовцев, — Я решил было, что ты знаешь больше меня. Прошло три дня после моей смерти. Я не ошибаюсь? Приходится пересчитывать интервалы»…

«Ты знаешь, что умер?» — удивился Терехов.

«А ты точно знаешь, что жив?» — вопросом на вопрос ответил Ресовцев и повел в счете в этом диалоге, потому что если Терехову не удалось ни удивить, ни сбить с толка компьютерную программу, то Ресовцеву — или его виртуальной записи — удалось Терехова поразить и больше того: заставить ужаснуться мысли, прежде не приходившей ему в голову.

«Я… — пробормотал он. — Конечно. Жив».

«Не противоречь себе, — сказал Ресовцев. — Если ты находишься в виртуальном мире компьютера, то откуда тебе знать, что случилось с прототипом? Если я — программа, то и ты тоже».

Терехов укусил себя за палец, не ощутил боли и не смог сдержать крика отчаяния.

«Ну-ну, — сказал Ресовцев. — Не надо так бурно… Первое — я знаю, что умер. Второе — ты жив, и не нужно в этом сомневаться. Третье — виртуальная реальность не имеет к нам обоим ни малейшего отношения».

Терехов хотел было подумать, что слова эти внутренне противоречивы, но мысль, не родившись, угасла в подсознании, Ресовцев то ли перехватил ее, то ли перебил собственной мыслью — как бы то ни было, Терехов отчетливо понял, что Ресовцев прав. И был прав всегда — даже тогда, когда уходил из жизни, хотя на самом деле не уходил вовсе.

«Ну вот, — сказал Ресовцев, а на самом деле Терехов сказал это самому себе и сам себе улыбнулся, будто глядя в старое поцарапанное зеркало. — Вот ты и понял».

Терехов провел ладонью по глазам, и привычное ощущение сухой кожи, острых коротких ресниц и трепещущих тонких век, вернуло ему себя, он лежал на чем-то мягком, и что-то мягкое лежало на нем, и первое мягкое было постелью, а второе — легким одеялом, которое Терехов сбросил и ощутил холод.

Странный был сон…

Терехов включил ночник на тумбочке и посмотрел на часы: без десяти два.

Он прошел босиком в кабинет, будто по горячему песку, хотя знал, что пол холодный, компьютер включать не стал, но экран вспыхнул, когда Терехов бросил на него мимолетный взгляд, изображение было не плоским, но и объемным оно тоже не было — просто существовало в пространстве и времени, но не в пространстве комнаты и не во времени, которое Терехов считал своим.

Это было воспоминание — морской пляж, песчаные барханы, как зыбкие мелкие застывшие волны, пальцы ног зарываются в песок, как катер, режущий волну, а плечам холодно, потому что с моря дует прохладный вечерний ветерок, и нужно что-нибудь на себя набросить, но вещи остались в раздевалке, идти назад через весь пляж не хочется, да и не нужно.

Терехов протянул руку, и ветер вложил ему в ладонь белую майку с изображением парусника.

Он натянул майку и подумал, что память его обманывает. На самом деле он тогда побежал и ворвался в раздевалку как раз тогда, когда его Элла целовалась с его же Маратом, Элла была любимой девушкой, а Марат — единственным другом. Володя перешел в десятый класс, на каникулы они втроем отправились к дедушке Марата, жившему в Баку, и все дни проводили на пляжах, каждый раз выбирая новый — Шихово, Бузовны, Пиршаги, Мардакяны, названия звучали, как имена далеких планет, все для них было новым, и они любили друг друга, то есть не так, конечно, как любят мужчины и женщины, а так, как в юности, когда не знаешь истинного значения слова, а только его видимость; почему же он на мгновение потерял сознание — и власть над собой, — застав Марата и Эллу целовавшимися в раздевалке?

Он никогда не дрался, и удар получился бессмысленным, пальцы будто ошпарило кипятком, а Марат посмотрел на Володю ошарашено и непонимающе…

Это был конец. Конец детства.

С пляжа он вернулся один — деньги остались у Марата, и Володя, забившись в угол скамьи в дребезжавшем вагоне электрички, боялся контролера, но, к счастью, обошлось без проверок, а потом был разговор с дедушкой Марата, не понимавшим, почему дорогой гость хочет уехать…

Терехов натянул майку и оглянулся на далекую раздевалку. Бежать не имело смысла, да и зачем? Ему — в этой его второй жизни — не было холодно. И он — в этой второй жизни — заранее знал, что увидит, так зачем же…

Он подошел к кромке воды, на мелководье плавали темные водоросли и белая картонная коробка. В первой жизни ее не было, а может, он не обратил внимания, но память сохранила эту коробку и сейчас показала ему, потому что он поступил не так, как в действительности.

Глупости, подумал Терехов. Что значит — не так, как в действительности? Действительность — это то, что происходит, а не то, что происходило, потому что происходящее ощутимо, а произошедшее лишь представляется, оно не в реальности, а в мыслях, и значит, если сейчас ты видишь коробку, застрявшую в песке и подталкиваемую к берегу набегающими волнами, то, значит, так оно и есть на самом деле.

Он вошел в теплую воду, поднял коробку, из которой полились тонкие протяжные струйки, и опустился на песок.

Ему показалось, что он слышит из раздевалки смех Марата и шепот Эллы, это была игра фантазии, смеялся и шептал над ухом легкий вечерний ветер, и дул он с моря, а не с берега.

Терехов снял с коробки крышку и обнаружил то, что ожидал: собственную книгу, первую свою книгу, сделавшую его имя известным, книга была сухой, пахла свежей типографской краской, и этого не могло быть, если она хотя бы минуту пролежала в воде.

Если бы было так, подумал Терехов, если бы я не вбежал в раздевалку, если ничего бы не узнал об Элле и Марате, моя первая книга вышла бы много раньше, поцелуй в раздевалке выбил меня из жизни на годы…

Годы, которых не было.

Годы, которые, конечно же, были, куда они могли деться, если сохранились в памяти? Разрыв, возвращение в Ленинград, учеба в Технологичке — просто для того, чтобы быть от Эллы подальше, женитьба на Алене и развод…

Когда же, черт возьми, вышла его первая книга? В восемьдесят восьмом, как указано на обложке? Или в девяносто четвертом, как он помнил?

Терехов бросил влажную еще коробку в мусорное ведерко, баскетбольную корзинку, стоявшую у компьютерного столика, прошлепал мокрыми ногами по холодному паркету и снял с полки свою первую книгу. Положил обе книги на журнальный столик — одинаковые книги, и дата на них была одна и та же: восемьдесят восьмой год.

Я изменил собственное прошлое, подумал Терехов. Не в памяти, а на самом деле. Это невозможно, но я сделал. Мне всегда хотелось, чтобы было так, и стало так. Поздно, но стало. Стало, и совсем не поздно, потому что если уж стало, то, значит, и было, и, значит, не поздно, потому что поздно — это когда ничего невозможно изменить, а если изменил, то…