Елизавета Михайличенко - Большие безобразия маленького папы

— Уезжаю в экспедицию, — деловито сказал Папа.

— А пропуск есть? — строго спросил Милиционер.

— Далеко ли? — небрежно поинтересовалась Принцесса.

— А!.. — сказал Папа. — В Занзибар для начала. Пригласили на Совет Старейшин.

Настоящий Папа прислушался и подошел к окну. Это не лезло ни в какие ворота. Не ролевой аутотренинг, но и не безобидная детская игра. Неприятно, когда собственный сын передразнивает тебя на потеху остальным соплякам. Очень неприятно.

— Брешешь! — резанул Милиционер.

— Я? — захлебнулся Папа. — Да будет тебе известно, что я ни разу в жизни не сказал неправды.

— Брешешь, — обронила Принцесса. — А в детстве что — никогда не врал?

— А вот никогда, — упрямо сказал Папа. — Я в детстве не делал ничего такого, что надо было бы скрывать.

— Был маменькин сынок и не дрался?

— Нет, — сказал Папа и опустил глаза. — Только когда защищал слабых, — добавил он после неловкого молчания.

«Да это вообще не игра! — возмутился Настоящий Папа. — Этот мерзавец меня почти дословно цитирует. Как он смеет надо мной открыто издеваться! Этот щенок превращает совершенно правильные слова в образчик кретинизма».

— А что едешь в Занзибар?! — торжествующе закричал Милиционер. — Наврал!

— Я наврал?! А командировочное удостоверение видел?

— Покажи!

— В моих руках читай!

— А ну… Сам ты Занзибар! Занзибаровка здесь написано.

— Деревня? — поджала губки Принцесса.

— Сама деревня! Там институт с Ученым Советом! И никто кроме меня не умеет делать кворум.

— Немедленно марш домой! — заорал Настоящий Папа, уже полчаса искавший командировочное удостоверение.

Сын явился не сразу и с полным пониманием щекотливости ситуации. Папа сел, заложив ногу за ногу, и побарабанил пальцами по столу. До автобуса оставалось около часа. Надо было использовать свободное время для воспитания сына.

— Во что это вы сейчас играли? — начал он издалека.

— В принцессу и милиционера, — дипломатично ответил Сын.

— Так ты был принцессой? — съязвил Папа.

— Принцессой всегда Наташка. Она больше никем быть не соглашается.

— А ты, значит, согласен на любые роли. Тебя заставили играть меня?

— Нет, — потупился Сын. — Я сам.

— Значит, ты сам, добровольно, выставляешь отца посмешищем перед всем двором?! Как ты мог? Не могу даже представить, чтобы я в детстве мог насмехаться над своим отцом!

Строптивая Папина память никак не хотела соглашаться с этим утверждением, и чтобы отвязаться от нее. Папа решил сменить тему:

— А кто разрешал тебе лезть ко мне в портфель?!

— Я не лез!

— Так заврался во дворе, что теперь врешь собственному отцу?

— Я не вру!

— Значит, ты нашел мое командировочное удостоверение на полу?

— Да.

От такой наглой лжи Папа схватился за голову:

— Как у человека, который, словно присягнувший, всю жизнь говорит одну только правду, мог родиться такой лгун?.. Дай сюда удостоверение!

— Нельзя! — заявил Сын, потупившись.

— Что?! Почему это нельзя?!

— Нельзя. И весь разговор.

Папа собирался быть спокойным и ироничным, но всему есть предел:

— Как ты смеешь так говорить?!

— Ты вчера так говорил.

— Запомни, так могу говорить только я! — строго сказал Папа и добавил, подумав: — Потому что я знаю что можно, а что нельзя… Ты соврал. Где ты мог взять удостоверение, как не в портфеле?

Сын молчал.

— Я знаю, что ты врешь, — сказал Папа. — Дай его сюда, или ты знаешь что будет. Знаешь?

Сын знал. Он уже совсем собрался зареветь, но окно во двор было открыто, а во дворе сидела Наташка. Оставалось сжать зубы и молчать.

— Так, — сказал Папа, схватив Сына в охапку. Через несколько секунд удостоверение вернулось к Папе. На обратной стороне документа чернильными каракулями было написано:

Папа представил лицо секретарши, отмечающей это удостоверение, потом компанию девиц из бухгалтерии и пошлые шуточки насчет пьяного почерка, пробудившегося поэтического дара и, наконец, оживленную дискуссию о том, которая именно из многочисленных институтских Наташ этот дар пробудила. Когда он поднял лицо, оно было страшным. Где-то на периферии Папиного сознания мелькнула мысль: «Раз исписал, значит действительно нашел на полу и принял за выброшенную», но лава ярости вытеснила все мысли и изверглась:

— Откуда ты взялся на мою голову! Боже! Что за наказание! У всех дети, как дети, а тут сплошное вранье! Мой сын лгун! Воришка! В семь лет пишет любовные письма! Потешается над родным отцом вместе со всем двором! Но почему именно у меня? Разве я был таким? Мои родители ходили в школу как на именины! Я ничего от них не скрывал! И чтоб я залез в портфель к отцу?!

— И-й-а-а-а н-н-не ла-а-азил, — выдавил Сын между рыданиями.

— И я не перебивал старших! — Папа перевел дух и потребовал: — Не реви! Я в детстве никогда не ревел.

— Бр-е-е-е-шешь! — размазывая слезы, зло заявил Сын.

— И не ругался, — спокойно продолжил Папа. — И не дерзил старшим, особенно отцу. Учился только на «отлично», не обижал младших. Как бы я хотел снова стать семилетним мальчиком, чтобы показать тебе, как надо себя вести! Я бы тебе показал, как надо помогать маме, ходить в магазин, учить уроки, уважать родителей, есть все, что дают. И главное, никогда не говорить неправду. Ни-ког-да! Понял? Я до сих пор не могу говорить неправду, даже если бы захотел. Мне кажется, что если я хоть раз совру, произойдет что-то ужасное.

За «ужасным» дело не стало…

— Ой, папочка! — испуганно завизжал Сын. — Папочка, перестань, не надо! Я больше не буду!

Было очень страшно: родной папа прямо на глазах становился все менее родным. Папины залысины стали зарастать густыми кудрявыми волосами, усы превратились в пушок и исчезли.

— В чем дело? — сказал Папа ломающимся баском и, заметив в зеркале свою вдруг ставшую нескладной и угловатой фигуру, застыл.

Тем временем с Папы быстренько свалились брюки. Подхватить их не удалось — руки запутались в рукавах пиджака. Грозный ремень растерянно извивался на полу, а потом исчез под цветастыми сатиновыми трусами.

— Ой, — сказал Папа, стыдливо прикрываясь.

Пытаясь удержать соскальзывающий с плеч пиджак, Папа резко взмахнул руками, и часы, вслед за обручальным кольцом, сверкая на солнце, вылетели в форточку. Папа шагнул вперед, оставив за собой носки, и тут же упал, запутавшись в рубашке, ставшей смирительной. Он встал, хотел что-то сказать, но рот его искривился, набранный в легкие воздух никак не выдыхался, а бился внутри него и, наконец, маленький Папа заревел, размазывая кулачками слезы.