Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

— Гармония, — сказал Михаил Дерибасов.

Супруги умиротворенно сидели на новой импортной пятисотрублевой завалинке и постигали, как наливается светом заходящего солнца свежеподвешенная люстра.

— Что гармония? — не поняла Евдокия Дерибасова.

— Гармония по тебе плачет, — расхохотался муж Михаил.

За околицей страдала гармонь, и это было потрясающе. Дуня Дерибасова деланно зевнула, огладив бока, вскинулась и пошла гоголем, выкрикивая:

— Дура, — укоризненно покачал головой муж Михаил, — то шутка была.

— Так и это шутка, — строго сказала Дуня, и вдруг зайчики от золотых ее зубов запрыгали по комнате, высветлив новый телевизор «Рубин», отечественные подушки на импортном диване, золотые звезды ручек на землистом небосводе новой «стенки» и пару дорогих ковров на полу и стене. Хрустальная люстра сияла.

— А люстра-то, — сказал с сожалением муж Михаил, — того…

— Чего? — перестала улыбаться Дуня.

— Того, на стекло похожа, — покачал головой муж Михаил.

— Вот, говорили умные люди, — сказала с сердцем Дуня. — «Евдокия, на что он тебе такой дурной?» А я-то глазами хлопала: цветы покупает каждый день по три раза…

— На завтрак, обед и ужин! — расхохотался муж Михаил. — Дунь, так то ж у Еремихи целый огород цветов, что ж их покупать-то было?

— И-и! — сказала Дуня и ушла на кухню, хлопнув дверью.

За околицей слышалось то же.

Дерибасов воровато оглянулся и, натянув парадный пиджак, исчез в окне. Он шел по селу, шел на голос гармони, но не прямо, а чуть левее и в сторону, шел не наобум — он старался не позволять себе этого. Дерибасов знал, что в ближайшее время его не хватятся — жена Евдокия будет заниматься перед новым «Рубином» аэробикой, а потом долго отходить на ворсистом ковре. Дерибасов шел к Заиньке — Зоеньке Осиновой, прилежной ученице 10 класса средней Назарьинской школы.

Заинька светло сидела у реки и, опустив глаза, баюкала на руках три ромашки.

— Зоя Андреевна! — взволнованно сказал Дерибасов.

— Михаил Венедиктович? — подняла на миг Заинька светлые свои глазки.

Михаил Венедиктович взволнованно вздохнул, разведя ребра веерком и переполнив легкие до отказа. От этого вздоха колыхнулись недвижные листья ивы и светлые Заинькины реснички.

— Зоя Андреевна? — выдохнул Дерибасов и оглянулся.

— Михаил Венедиктович! — произнесла Заинька. — Вы знаете… Эта наша первая встреча должна быть, я решила, последней…

— Да! — бросил Дерибасов с вершины своего четвертьвекового опыта, и маленькое слово с грохотом покатилось вниз, устроив Заиньке полный обвал.

— Как?! — прошептала Заинька, страдая.

Михаил Венедиктович с трудом держал паузу. Ее, как взятую на грудь штангу, надо было или куда-то выталкивать, или бросать к чертовой матери. Бросать было жалко. Дерибасов был готов понять и развить самый невнятный шепот своего внутреннего суфлера, но тот даже носа не казал из подкорки.

Не найдя слов, Дерибасов перешел к пантомиме и швырнул себя на поваленное дерево рядом с Заинькой:

— Заинька! — простонал Михаил Венедиктович.

— Михаил Венедиктович! — испуганно пискнула Заинька. — Михаил Венедиктович, пахнет-то как! Цветами?

— Цветами? — ошалело переспросил Михаил Венедиктович. — Ну, конечно, цветами! — Он обнял Заиньку за плечики и, почувствовав под губами нежные колечки светлых ее волос, закрыл глаза и застыл. Казалось, что еще миг, еще одно движение или слово, и его порыв превратится в неконтролируемый поток, чего допускать, это Дерибасов еще понимал малым участком мозга, было рано.

Заинька сидела тихо, смирно, ощипывая ромашки. В мыслях ее появлялись и исчезали любимые героини, все они писали стихи, красиво топились или бросались под поезда, убежденно провозглашая хором: «Любовь — свет, нелюбовь — смерть!»

— Как прекрасно! — счастливо вздохнула Заинька, пытаясь не замечать легкого чесночного запаха, сопровождавшего вздохи Михаила Венедиктовича.

Вокруг был вечер. Река Назарка катила свои прелести по илистому дну. Неподалеку страдала гармонь. Вечер был пропитан запахом звезд, реки и навоза — Назарьино издавна славилось непревзойденными по молочности и упрямству коровами. Коровы давали много молока, при условии полной свободы, и по неписаному закону считались в деревне почти священными — коровы ходили где попало, мычали что попало, оставляли визитные карточки, терлись рогами о свежепобеленные стены и особенно любили купальню — илистое мелководье рядом с вышеупомянутым бревном.

Подул легкий ветерок, но сразу же перестал, так и не охладив потный покатый лоб Михаила Венедиктовича Дерибасова, зоотехника назарьинской фермы.

— Михаил Венедиктович! — снова вздохнула Заинька. — Я стихи новые выучила! Вот, послушайте… Это так подходит к этому вечеру, это… это так прекрасно! Их написала одна моя подруга Татьяна, у которой случилась несчастная и трагическая любовь… Вот:

Михаил Венедиктович похлопал глазами и закатил их. Галстук жал, пот стекал.

— Эта Татьяна, — продолжала Заинька, и румянец выступил на нежных щечках, — она очень светлый человек… Она будет поэтом — она уже написала много стихов и послала их в областную молодежную газету!

— Да! — сказал Михаил Венедиктович и, сняв пиджак, накинул его на Заинькины плечики.

— Мне жарко! — испуганно сказала Заинька.

— Ты вся дрожишь! — опалил ее ухо вздохнувший свободно Михаил Венедиктович. — Ну почему ты вся дрожишь? — бормотал Дерибасов, шаря под пиджаком.

Пульсировавший участок мозга перестал пульсировать, и порыв снова расправил свои широкие плечи.

Михаил Венедиктович схватил Заиньку в охапку и начал целовать пухленькие ее губки, курносенький носик, выпуклый лобик хронической хорошистки. Пиджак упал в траву, и Дерибасов вдруг остро пожалел новый пиджак, кажется, познакомившийся с коровьей визиткой.

Заинька бестолково вертела головкой, уклоняясь от претензий Михаила Венедиктовича, но вот глазки ее закатились, горлышко дернулось, издав невнятный стон, а на тоненькой светлой шейке забилась жилка.

— Ми… ми… хаил Be… Be… — прошептала Заинька, — я никогда… я ничего… я вас люблю!.. Как Татьяна! — голос ее звенел. — Это я стихи писала! Сама! — кричала она с восторгом признания.