Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

Дерибасов вертелся, склонял голову на бок, отвешивал свинину, красиво откидывал чуб, переставлял слова почти так же, как некий киноактер, игравший в недавнем детективе то ли Лешу, то ли Сашу с Пересыпи.

— А моя фамилия Дерибасов, — добродушно скалился Михаил, — да, да, да. Это все мой неугомонный дед, о, его знала вся Одесса… Что, мадам? Три килограмма? Пожалуйста, питайтесь на здоровье, да, да, вся Одесса… Нет, зачем же сразу рецидивист? Скажем, портной! Х-ха! Нет? Ну-у, граждане, конечно — отчаянный рыбак. Ры-ыбачка-а Со-оня-а… Х-ха! Два кило? Сей миг. Да, Дерибасов, ну жил там, да-а-а, милый такой дедуля…ушел как-то в море и… сколько, говорите? Да я слушаю вас вот этими самыми ушами! Не-ет, это против морали. Этот кабан — мой бедный Жорка, я не чаял в нем ни чьей души, а потом вот этими руками… ах: я подлец, х-ха! Не, за три рубля это свинство, вы меня поняли? Свинство за свинство, это слишком сильно сказано. Сколько, говорите? А что так сильно мало?..

Соседям Дерибасов сказал:

— Я из Одессы. Временно живу в окрестностях — вышел случай. Зовут Мишель. Фамилия Дерибасов. Про Де Рибаса слыхали? Про француза? Ну как же!

Зачем Дерибасов заметал следы на своей родословной? А просто так. Для пикантности. А вообще-то фамилия пошла от зятя Назария по четвертой дочери — Ахмета, по прозвищу Делибаш, означавшее по-тюркски что-то вроде «сорвиголова», Прозвище он получил еще на родине, на военной службе, за беспардонное ухарство. Отчаянность эта проистекала от отчаянья. Еще в юности, в день, когда Ахмету сделали обрезание, дервиш предсказал ему смерть на снегу и одну-единственную вдову.

Возмужав и возлюбив женщин, Ахмет стал тяготиться предсказанием. Еще бы! Ведь все мало-мальски достойные люди всю жизнь составляли букет своего гарема и могли с гордостью думать о своем траурном венке. Не желая быть безгаремным горемыкой, честолюбивый и женолюбивый Ахмет рыскал в поисках смерти как по полям брани, так и по чужим гаремам.

В конце концов Делибаш был обнаружен в гареме одного Очень Уважаемого Всеми Человека и едва унес ноги. На следующий день Очень Уважаемый Всеми Человек сказал на базаре, в присутствии многих ушей: «Этому делибашу Ахмету очень нравится мой гарем. Раз у него такой хороший вкус, клянусь, я поселю его там. Такой отважный человек будет хорошим евнухом!»

Ахмет знал, что Очень Уважаемый Всеми Человек склонен забывать о посулах, но угрозы выполняет всегда. И по всей стране у него полно Очень Уважаемых Всеми Друзей. Злополучный Делибаш поступил в духе русского романтизма — бежал на Кавказ.

Горянки Делибашу не понравились. Он был воспитан на восточной неге, лицах, затмевающих красотой луну, плещущихся, как форель, голых животах и тяжелых округлых бедрах. В общем, после яркой масляной живописи Востока, графика гор его не вдохновила.

Делибаш брел через перевалы, презирая снег, на котором ему суждено было умереть. Потом горы стали мельчать, а женщины оставались прежними. Потом была степь, где женщины скакали вокруг Делибаша на конях, чем неприятно шокировали его.

Так и шел он по земле, пока не уперся в бревенчатую стену одной из четырех назарьинских изб. Далее предание гласит:

«Уперся Делибаш взглядом в стену назарьевской избы, да и схоронился за стогом. А Дарье Назаровой приспичило тут за водой идти. И как она только мужика за версту учуяла? Ступила она на крылечко, зевнула, потянулась сладехонько, косу на грудь перекинула, а та с груди, как вода с водопада… Тут-то у Делибаша сердце-то по первому разу и захолонулось. А Дарья с коромыслом все ближе. Стог-то неподалеку от колодца стоял.

А у Дарьи! Серьги блещут! Бусы пляшут! Зубки сахар, губки малина! Румянец — у иной на всей щеке не уместится! А глаза такие уж синие, что такого цвета и в природе-то нет. Такого цвета только мозаика в султанском дворце быть могла! Тут сердце Делибашево во второй раз захолонулось. Понятно, истосковался мужик по такому раздолью бабьему!

Ну, а как Дарья две пудовых бадьи доверху наполнила, да назад с коромыслом поплыла, да так, что вода и не дрогнет, а бедра так и колышутся, в третий раз уж так всего Делибаша захолонуло! Завизжал он по-басурмански, да за Дарьей!

Только назарьинских девок разве наскоком возьмешь? Осерчала Дарья, развернулась, что карусель, да как раз бадьей нечестивца и огрела. А тут братья на крик подоспели. Кирилл с колом, Мефодий с вилами, а Глагол с сетью. Вмиг Делибаша полонили. Только мокрое место на тропинке и осталось. Привели, пред Назарием поставили. Тот, понятно, строгость проявляет:

— Какого такого роду племени? Какого корня и сословия? Откуда взялся? Куда и зачем шел? Что замышлял?

Молчит басурманин, только глазами сверкает. Нахмурился Назарий, напрягся, словно вспоминал что. А потом по-тарабарски так залопочет! Полопотали они немного. Потом Назарий и объявил:

— Разрешаю басурманину Делибашу остаться на особых условиях…

Так и возникла в Назарьино фамилия Дерибасов».

— Между прочим, я отпрыск знатного рода! — журчал Мишель. — Благородное обедневшее дворянство. Отплыли из Марселя в Одессу. А уж из Одессы — кто куда…

Сосед справа, лет сорока, был худ, желт и флегматичен.

— Ну, — сказал он, сморщившись, — так что?

За ним стояла бесцветная пухлая женщина с прозрачными глазами.

— А вот сви-ининка, — жалобно тянула она, — а вот…

— А вот спеку-улянтка, — передразнил проходивший подросток.

Флегматик поджимал губы, отчего вместо рта образовывалась изогнутая кверху линия, в конце которой торчала изжеванная беломорина. Фартук у флегматика был грязный и рваный, однако от всей тощей его фигуры веяло таким осознанным достоинством, что торговал он очень бойко, но все с той же гримасой отвращения.

Прозрачноглазая покашливала, шуршала открахмаленным халатом и бестолково перекладывала куски мяса.

— Женщина, свининки, — предлагала она, — женщина! — Прозрачноглазая откровенно клянчила. — Свежая, вкусная!

— Тетя! — жестко сказал Мишель. — Не суетись.

— А я это, — сказала Прозрачноглазая, — купила бы у тебя машину, правда.

— Дуню? — оскорбился Дерибасов.

— Мотоциклу твою. Он, черную, да-а, купила бы, мне мужу как раз.

— Как, но вовсе не раз! — ответил Мишель. — Я его за две тысячи брал.

— Не бреши! — грубо сказала тетя.

— Заткнись! — сказал Дерибасов не менее грубо.

Помолчали.

— А вот сви-ининка, — заныла тетя, — а вот… Мишка, — грустно сказала она, — я даю пятьсот.

Мишель дернул плечом и усами.

— Ну… 600! — сурово бросила соседка. — Ну!

Мишель насторожился.

— 650, Миша, — сказала тетя. — Миша, это все.

— Ах вы искусительница! — хихикнул Мишель и выпятил губы.

— 700! — тяжело дыша сказала Прозрачноглазая.