Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову

— Тихо! — оборвал Дерибасов и стал быстро шептать Заиньке что-то очень ласковое, долгое и общепринятое, отчего та сникла и перестала возражать старшим.

Где-то страдала гармонь. Вместе с ней маялся хрипловатый баритон:

Наконец Осип Осинов, в самый неподходящий для своей племянницы момент, отложил инструмент, зашел в хату, включил свет и достал «Уединенные наблюдения и размышления над людьми, природой и временем, том 29-й». Раскрыв свою 29-ю девяностошестилистовую душу в черной коленкоровой обложке на середине, Осип благоговейно перечитал итог вчерашнего дня:

«Заключаю: частая смена вождей вызывает падение нравов, но ускоряет прогресс. И лишь Назарьино, как всегда, мерно и спокойно шествует сквозь бедлам».

Осип задумался и подошел к окну. Он грыз ручку и смотрел, как по одной возвращаются с Назарова луга запоздалые коровы. Чуть позже он записал:

«Коровы, словно добрые пчелы, целый день собирают с лугов.

Вымя берет у земли сок и округлость.

Отсюда умозаключается, что молоко женщины — плоть, от коровы — душа трав.

Прочитав в пятницу, в „Литературной газете“, что городские парни кличут своих девок „телками“, вывожу: падение нравов исподволь сопровождается глубинным прозрением».

— Это, — сказала Евдокия, — кабана резать будем.

— Бум, бум, — кивнул муж Михаил, потянувшись так, что стал выше и тоньше.

— Дохляк! — критически оглядев мужа, бросила солидная ладная Дуня и зевнула, прикрыв рот. Муж Михаил обиделся:

— «Дохляк!» — передразнил он. — В утонченности тебе не разобраться. Это от природы.

— Свинину повезешь ночью, — прервала Дуня, — завтра воскресенье, в городе базар. А я в магазин, — добавила она. Евдокия Дерибасова была признанной продавщицей назарьинского сельмага.

В Назарьино уважали продавцов. Каждый дом имел двор, при каждом дворе был участок. Дома стояли полными до краев чашами на большом, как обеденный стол, пространстве предприимчивости.

Назарьино было деревней в полном смысле этого слова, и не только не стеснялось, но даже гордилось этим. Большие неторопливые грузовики пахли здесь не бензином, а, словно коровы, навозом. В Назарьино любили цветастые до умопомрачения юбки, приталенные кофточки, даже хороводы у реки, любили гармонь, шуточки, от которых щекочет в носу, протяжные печальные песни и частушки. Уважение к частной собственности распространялось в Назарьино и на фольклор. Собственно, последнего, как такового, в Назарьино не было. То есть, народное творчество было, но коллективизации не подвергалось. Даже частушки оставались авторскими. В селе жил свой особый уклад, свой дух. Даже своя мода, однако молодежь не брезговала джинсами и стрижками. Джинсы были свои, доморощенные и домотканые, — ими промышлял старик Елисеич, делавший своими руками все — от уборки хлопка на маленькой собственной плантации до фирменной кожаной наклейки «Назарьино» на заднем кармане. За джинсами приезжали даже из города.

Назарьино было основательным по своей сути. История его восходит к некоему Назарию, который достопримечателен тем, что обитал 33 года неизвестно где, а потом ощутил потребность что-нибудь основать. После долгих колебаний, шатаний и даже бросков из одного уезда в другой наконец увидал он это самое место — ровное, гладкое, неподалеку от реки, с виднеющимся за излучиной лесом.

Далее предание гласит: «…подошел Назарий к середине того самого ровного места, возвышаясь на нем всей своей сущностью, и промолвил Назарий такие слова: „И скитался я 33 года, а больше не хочу. Скучно. Отныне я основываю здесь деревню. Ежели нет возражений, назовем ее Назарьино!“

Никто не возражал. Речка стала Назаркой, луг за речкой — Назаровым. Хотел Назарий назвать далекий лес за излукой Назаретянским, но это не прижилось, и лес остался „лесом за излукой“, а позже и просто Луковым лесом, и еще до смерти Назария родилось в деревне предание о том, что кто-то видел в этом лесу луковое горе. Впрочем, преданий в Назарьино много и рождается все больше с ростом культурного уровня.

Но одно в деревне было всегда незыблемым: „Сказки сказками, — строго говорили новорожденному ребенку, ласково пеленая его, — а дело делом“.

К делам в Назарьино всегда относились серьезно. „Хороводы и гармонь, — шептали ребенку, укладывал его спать, — вечером и на досуге. Еда, здоровье, дело — всегда. Больше радеешь — больше имеешь“.

Дети хлопали глазами и, долго ли, коротко ли, вырастали с определенным взглядом — прямым и пристальным.

И люди в деревне жили основательные, так уж повелось — большие и ладные. В Назарьино ценили стать и силу, поэтому Михаил Дерибасов особенно остро ощущал не всегда высказываемые в глаза, но всегда подразумеваемые его, Дерибасова, отклонения от общепринятых назарьинских норм и даже неполноценность.

Начать можно с того, что Дерибасов был невысок. Даже мал ростом. Даже плюгав, как сказала однажды, будучи сильно не в духе, Евдокия. Муж Михаил страдал два дня в унисон с гармонью, а потом добился от жены признания в ее собственной пристрастности со знаком минус. Но факт остался фактом.

Дерибасов был худ.

— Изящен! — поправил бы он со снисходительной улыбкой. — И-зя-щен. Это от природы.

И это было действительно от природы, потому что в родне Дерибасовых и Арбатовых (материнская линия) никто изяществом не отличался. Род Дерибасовых исправно поставлял людей ладных, крупных и честных, но с бесовинкой. В другом месте эта бесовинка могла бы довести черт-те до чего, однако Назарьино непорядка не признавало и утилизовывало бесовинку для общего блага. Все хозяйственные нововведения начинались Дерибасовыми — от Ферапонта Дерибасова, не выносившего стука спиц по вечерам и поэтому сварганившего еще в незапамятные времена вязальную машину мощностью в восемь баб, до упоминавшегося уже старика Елисеича.

Если род Дерибасовых, по мнению их самих, был первым, а по мнению куда более многочисленных Назаровых, вторым, то род Арбатовых считали последним все.

В начале века тощий пегий вол втащил в цветущее дородное Назарьино арбу. Набитая сопливыми сонными детьми арба громыхала и виляла колесами через всю деревню, пока на выезде не сломалась ось. Кряжистый мосластый мужик неуклюже спрыгнул на землю, перекрестился, задумался, прислонил к пеньку икону и озадаченно спросил у широкой рябой тетки: „Знамение?“ „Ну знамение“, — согласилась тетка. „Здесь будем рубить избу!“ — объявил мужик и не рубил ее лет пять или шесть, объясняя тем, что в этом деле без помощников никак, так что пущай пацаны еще чуток подрастут.