Марина Дяченко - Рассказы

– Ладно. Иди! Заводи! Миша поморщился. Но встал, сунул руки в карманы, побрел к машине. Сам не зная зачем. Через темный двор, по траве, по росе, так что заскорузлые уже кроссовки сделались тяжелыми, как два ведра воды… Закричало небо. Уже знакомая ледяная иголка нанизала Мишу на себя, так, что болезненно поджался живот, и захотелось срочно посидеть в кустах. Миша споткнулся и упал на четвереньки. И крик ушел. Джинсы промокли, но, по счастью, только на коленях. Скрежеща зубами, Миша поднял грязный кулак и погрозил ночному небу. Чертовы совы… если это, конечно, сова… Альфа-Ромео молочно светился в темноте. Миша бездумно открыл дверцу, сел за руль, обхватил себя за плечи. Чертов сон… проснуться бы… Автоматически повернул ключ. Тик-тик-тик… Трррррр! С полоборота завелся мотор. Запрыгал руль, вся машина затряслась, требуя движения, газа, скорости. Мишина рука испуганно дернула ключ обратно. Мотор послушно замолчал. В салоне воняло выхлопным дымом. Трясущейся рукой он повернул ключ снова, будто юный взломщик, впервые идущий на дело. Мотор подхватился на второй секунде. Мотор работал, приглашая в путь, а Миша сидел за рулем, и долгих десять минут чувствовал себя мальчиком, выигравшим в лотерею билет в Париж. Потом вылез наружу. Мотор работал; машина нетерпеливо тряслась. Скорее забрать свой рюкзак. Кинуть на заднее сидение… Не ждать утра, тогда к полудню он будет уже дома… Он споткнулся. Замедлил шаги. Остановился. Пошатывась, вернулся к машине. Мотор работал. Миша оглянулся – туда, где покачивалась среди веток единственная голая лампочка, где сидел за дощатым столом очень высокий сгорбленный человек, причем бутылка мутной жидкости перед ним опустела наполовину. И пришел страх. …Воющая «Скорая помощь», плитки больничного пола, и на нем раздавленный шприц. Темная лужица. Башня-капельница, серый в трещинах потолок. Все… Мотор работал.

– Да заткнись ты! – Миша повернул в гнезде ключ; стало тихо-тихо, только комар, залетевший в машину и уже нанюхавшийся выхлопного дыма, жалобно звенел под ветровым стеклом. Миша испугался, что мотор умолк уже навсегда и чудо убито. Новый поворот ключа. Тик-тик-тик. Р-ррррр! Миша закусил губу и побрел к дому. Где-то на полдороги у него потемнело в глазах.

– Ты дыши, – сказал Анатолий. – И голову держи повыше. И просто спокойно посиди. Вот так. Миша пил холодную, до ломоты в зубах, воду. В воде плавали шестьдесят капель валерьянки.

– Ехать в ночь тебе не надо. Въедешь в колдобину, разобьешь рыдван до состояния хлама… он и так, правда, хлам. И не берись больше за такую работу. Найди чего-нибудь поспокойнее. Миша послушно кивнул, отчего голова закружилась с новой силой. Анатолий принял из Мишиной руки опустевший стакан. Валерьянка воняла на всю комнату.

– А есть такие, которым все пофиг, – тихо сказал Анатолий. – Жили-жили, померли… Пока молодой. Всего хочется. Жизни много, – он засмеялся. – Так? Миша проглотил слюну.

– Не бойся, – Анатолий усмехнулся. – Я пошутил спьяну. А у твоей тачки контакты окислились… Наверное. Нет, ты не дергайся, ТЕПЕРЬ она будет заводиться. Безотказно. Миша сжал зубы. Страх не отпускал. Страх непоправимой ошибки.

Тридцать дней – это ведь не тридцать лет, правда? Миша выехал на рассвете. «Рома» завелся с полоборота. Поднималось солнце. В приоткрытое окно дул лесной ветер, в жизни не знавший ни выхлопов, ни гари, и к его запаху упоительно примешивался дух живой, исправной машины. Миша вырулил на шоссе. И вдавил педаль в пол, наслаждаясь скоростью ради скорости. Движением ради движения. А потом испуганно притормозил. Снизил обороты, охотно пропуская торопыг, без сожаления провожая взглядом сиюминутных победителей, которые доберутся до цели раньше. По крайней мере, сегодня. А он, Миша, слишком любит жизнь. Опять-таки сегодня. А вчера ему было страшно из-за проданных тридцати дней. Но тридцать дней – это не тридцать лет… а в жизни так много соблазнов. И больше нет ничего непреодолимого. Стоит только однажды вернуться.

Когда грохнуло в третий раз на полигоне, село наше переселили в предгорья – от прежних мест подальше. Подъемные выдали, обустроиться помогли, в общем, не все так плохо, хотя чужое место – оно чужое и есть, и прежняя хата нет-нет да и снится…

Отец мой на старом кладбище остался, в зоне отчуждения за колючей проволокой, а мать уже здесь, на новом похоронили. Развели их. Место красивое – рядом горы. Земля хорошая; работы нет никакой, только огород. Рядышком, за перевалом, село василисков – межа их земли колышками помечена, и камень стоит. Лысый такой, в лыжном костюме. Покатался один на лыжах…

Не местный, местные туда не ходят. Нет охотников. Хотя с василисками у сельчан забот как раз и не было – они тихо за перевалом сидели, пока к ним не сунешься, никого не трогали. А донимали лесные братья, с позапрошлой войны на горах застрявшие и только разбоем и живые. Баб, правда, только грабили да насильничали иногда, зато мужиков, если поймают, живыми не выпускали. Не любили мужиков, особенно молодых.

Через три года, как переселились, я техникум закончил. Мать к тому времени уже похоронили; вернулся я к сестре. То есть не совсем чтобы вернулся; решать надо было, как дальше жить, куда податься, ну и вообще… Сестра меня на станции встретила; пока автобуса ждали, она и говорит: – Ты не пугайся только. Василиск у меня живет. Я молчу. Не было такого, чтобы василиски в людских селах жили. Врет, думаю. – Не вру, – говорит. – Слепенький он. Слепой. Его свои-то и выгнали. У меня живет. Слепые – они безопасные…

Молчу. Приехали. Дом новый, обустроилась Надюха, уют навела, ничего не скажешь; красоту вокруг заводить, это она с пеленок любила. Только я сел к столу – входит. Батюшки-светы, высоченный – под балку, тощий, как вобла, кожа, как молоко, волосы бесцветные – альбинос… И очечки черные, будто на пляже. Неуверенно так, под стеночкой, хоп – и сел на край скамейки. Присмотрелся я – ну точно василиск. Чистокровный.

– Ну, Надюха, – говорю потом. – Где же ты такое добро откопала?

Надулась. Сидит, как помидорина; сопит. Как, бывало, в детстве, когда застукаешь ее, что сама с собой в голос говорит. Была у нее такая привычка – уйти подальше в поле, с деревьями секретничать, с муравьями в игры играть… Сопит.

– Извини, – говорю, – если что-то не так сказал. Только удивительно мне. – Удивительно, – говорит. – Мужиков у нас мало, кто ж из вас в селе удержится… А ты на меня посмотри. Красавица, да? А Надюха, надо сказать, и впрямь. Заячья губа у нее с рождения. Рябая, маленькая, рыжая; мне она сестра, так я как-то и не задумывался…

– А он, – говорит, – красивый парень. И сильный. И не пьет… А что слепой… Так он наощупь приспособился. И корову выдоит, и дрова поколет… И… И покраснела сильней. – Ну, – говорю, – твое дело. Прости…