Харлан Эллисон - Самой тьмы мрачнее

Пиротик спустился по трубоходу и вскоре обнаружил спасательную капсулу. С собой он не взял ничего, кроме разбитой губной гармоники - и алого румянца Омало на щеках.

Почувствовав толчок отделившейся от корабля спасательной капсулы, заметив, как ее темно-серое пятнышко почти мгновенно исчезло в гиперпространстве, развалившиеся на релаксерах Мудрила и Бластер переглянулись.

- Войну придется закончить без него.

Бластер кивнул.

- А ведь он мог в один миг ее нам выиграть. Но взял и ушел.

- Думаешь, он смог бы?

Бластер пожал тяжелыми плечами.

- Он ушел, - с горечью повторил Мудрила. - Ушел! Трус! Предатель! Ничего-ничего! В один прекрасный день...

- Интересно, куда он направился.

- Да он бродяга по призванию. Космос велик. Он может направиться куда угодно.

- А ты это серьезно? Ну, что его найдут?

Мудрила тут же кивнул:

- Когда на Земле узнают, какой номер он выкинул, за ним начнут охотиться по всему космосу. В покое его ни на секунду не оставят, будь уверен. Его придется найти - ведь он представляет собой колоссальной силы оружие. И долго скрываться он не сможет. Его непременно найдут.

- Странный все-таки человек.

- Этот человек, Джон, владеет силой, которую ему не спрятать. Мы знаем, что он не способен ею управлять так как же он сможет ее спрятать? Рано или поздно он себя выдаст. Нигде ему не скрыться.

- Странно, что он сам решил сделаться беглецом. Ведь мог на всю оставшуюся жизнь обеспечить себе душевное спокойствие. А взамен выбрал...

Мудрила уставился на опущенные свинцовые щиты. В голосе его звучали горечь и разочарование:

- Рано или поздно мы его отыщем.

Корабль вздрогнул, меняя ход на обратный, - и скользнул назад в гиперпространство.

IV

Много разных небес подмигивало ему в ответ.

Менестрель сидел на вершине утеса - и ветер трепал его седые волосы, слегка похлопывая грязным подолом выпущенной из брюк рубашки.

С вершины утеса ему было видно, как земля покато опускается вниз - к сверкающей коже распростершегося там дракона - города, что лежал в чаше среди холмов. Дракона, притаившегося там, где когда-то росли буйные травы.

В этом тихом мирке, далеко от алого солнца, что пылало так ровно и ярко, Менестрель сидел и размышлял о множестве видов покоя. И понимал там, где нет мира, покоя никогда быть не может.

Потом взгляд его вновь обратился наверх - к мудрому и вечному прибежищу черноты. И никто не видел, как он подмигнул безмолвным звездам.

Со вздохом Менестрель закинул себе за плечи потрепанный теремин. Инструмент был переделан под переносной - оба стержня изогнуты, а силовой блок вделан внутрь и запаян. Справившись с теремин ом, Менестрель сразу же зашагал своей характерной походкой странника - чуть ссутулившись и покачивая плечами. Легко спускаясь по склону, он направлялся к ракетодрому.

Здесь, у Края, это место по-прежнему называли ракетодромом - хотя никакими ракетами давно уже не пользовались. В космос теперь отправлялись на странных трубах, что сверкали и посвистывали позади корабля, пока он не вталкивался в немыслимое лоскутное одеяло не-пространства и не исчезал из вида.

Гравий скрипел под ботинками Менестреля - под его прямо-таки ослепительными ботинками, которые он без устали начищал, пока они не начинали отражать сияние дорожных огней и куда более тусклое свечение звезд. Менестрель вечно чистил их и полировал, внося тем самым явственную ноту диссонанса в свой в целом малоопрятный внешний вид.

Ростом Менестрель был очень высок - возвышался почти над всеми, кого встречал в своих бездомных скитаниях. Гибкое, как высоковольтный провод, слегка сутулое тело сразу заставляло предположить в нем внутреннюю энергию и подвижность. Двигался он легкой походкой, что подчеркивала длинноту его ног и неуклюжесть худых рук. Голова при этом напоминала какой-то пузырь, неуверенно балансирующий на слишком длинной и тонкой шее.

В такт с поскрипыванием сияющих ботинок Менестрель что-то негромко насвистывал и мурлыкал. Песня эта была утраченной, давно позабытой.

Он пришел из-за гор. И никто не знал откуда. Никого это, впрочем, и не интересовало.

Но стоило ему прийти, как все принялись слушать. Его слушали почти благоговейно - слушали с отчаянием людей, знающих, что они оторваны от своих родных планет, понимающих, что будут уходить все дальше и дальше, - и редко возвращаться. А Менестрель воспевал космос, воспевал землю и воспевал тот покой, что остается человеку всем людям - независимо от того, сколько у них рук и какого цвета их кожа, - что остается, когда человек расходует последний клочок Вечности, доставшийся на его долю.

Голос его был полон смертельной тоски - тоски смерти перед тем, как жизнь закончила свою работу. Но в нем звучала и звонкая радость металла под ловкими пальцами, и суровая твердость железо-никелевого сплава - и боль боль сердца и боль души, что трудятся в одиночестве. Ветер разносил песню Менестреля - проникающую в самую душу, рыдающую во тьме о тысяче миров на тысяче ветров.

Стоило ему прийти - безмолвному, если не считать гудения его песни и стука ботинок по асфальту, - как все прекратили работу. Все смотрели, как он проходит по ракетодрому.

Много лет странствовал Менестрель по звездным дорогам. Однажды он появился невесть откуда - только и всего. Он просто был. И все его знали. Рабочие обратились к нему - и он стал для них чем-то вроде столпа, воздвигнутого средь света и тени. Он шагал не торопясь - а рабочие перекрыли трубопроводы, что подавали радиоактивный корм кораблям, погасили горелки, которыми чистили их металлические шкуры, - и слушали.

Менестрель понял, что все слушают, - и снял с плеч инструмент. Потом с помощью ремня пристроил этот узкий ящик со звучащими стержнями у себя на груди. Пальцы его молили и допытывались, извлекали из стержней песнь души, брошенной в темницу пустоты, оставленной умирать, мучительно рыдающей - и не столько от страха самой смерти, сколько от страха оказаться в одиночестве, когда раздастся последний зов.

И рабочие заплакали.

Они плакали, нисколько не стыдясь своих слез, а соленая влага проделывала светлые дорожки на перепачканных лицах и смешивалась с выступившим от тяжкого труда потом. Погруженные в свои безмолвные мечты, рабочие так и стояли, пока Менестрель к ним приближался.

И, никак не желая понять, что все закончилось, - долгие мгновения спустя - после того, как его причитание уже отлетело далеко к склонам холмов, - они все прислушивались к последним нотам элегии.

Потом неловкие руки принялись вытирать слезы, еще больше пачкая лица, спины медленно повернулись - и люди снова взялись за работу. Казалось, они не могут взглянуть подходящему к ним Менестрелю в лицо - словно взгляд его слишком глубок, слишком пронзителен, что бы так просто его стерпеть. И в этом чувствовалась какая-то смесь уважения и страха.