Хуан Мирамар - Личное время

– Дугри, [16]– сказал старик и показал рукой в конец пустой улицы.

Со сна Рудаки соображал медленно. Он хотел спросить старика, что значит «прямо», куда же ему идти, чтобы выйти из города в сторону Ливана, но пока он собрался с мыслями, старик уже исчез. Возвращаться и искать его в незнакомом доме едва ли имело смысл, и он побрел по темной улице, косясь на собак, рывшихся в отбросах у заборов.

Мысли его разбегались, и думал он сначала совсем не о том, о чем следовало в его положении, не о том, как попасть ему в Ливан, границы которого вклинивались здесь глубоко в сирийскую территорию, думал он о том, почему старик понял, когда он ответил ему по-турецки, – решил, что старик все-таки армянин, несмотря на женщин в хиджабах, что бежал он из недалекой Турции во время геноцида и потому понимает турецкий; потом он стал гадать, почему на небе нет луны, хотя еще вчера, если это было вчера, полная луна висела в небе и было светло, почти как днем; потом все мысли вылетели из головы и осталась одна, не мысль, а скорее безмолвный крик, что-то вроде «пронеси, господи!», хотя оформить его в слова он едва ли смог бы.

Начались шиитские кварталы. За растрескавшимися, завалившимися дувалами стояли обгоревшие остовы домов, от них поднимался в небо и стлался по улице белый то ли дым, то ли пар, и лишь изредка по обгоревшим балкам пробегали золотистые змейки пламени. Живых нигде не было видно, но почти у каждого дома лежали трупы – мужчины, женщины, детей, правда, не было. Он шел, глядя себе под ноги, и в голове крутилось то «пронеси, господи!», то не известное еще в том времени слово «зачистки».

Сколько времени он так бездумно брел, стараясь не глядеть на мертвых, спотыкаясь и кашляя от дыма, сказать трудно – может быть, час, а может быть, и два или три – во всяком случае, когда эта бесконечная страшная улица наконец закончилась и перед ним открылась окружавшая город пустыня, стало светать и на темном небе у горизонта появилась узкая голубая полоска. И тут же, недалеко от последнего дома, он увидел первого живого человека – закутанный в бурнус старик стоял, опершись на палку, и молча смотрел, как он ковылял к нему, увязая в песке.

Когда он подошел ближе, то увидел, что позади старика, почти сливаясь с сероватым песком пустыни, прижимаясь друг к другу, стоят и лежат овцы – отара сплошной шевелящейся серо-черной массой покрывала пространство за спиной старика. Вскоре откуда-то из недр этой массы материализовались две огромные, как показалось Рудаки, собаки, подбежали к старику и, оскалив зубы, зарычали.

Рудаки подошел к старику, и поздоровался по-арабски. Старик прикрикнул на собак и, не отвечая на приветствие, спросил:

– Шу биддак? [17]

– Лебанон, – ответил Рудаки почему-то по-английски. – Лязем Лебанон, [18]– и протянул старику сто долларов.

Старик спрятал деньги в складках своего бурнуса и показал рукой куда-то на восток, где небо уже порозовело и чувствовалось, что вот-вот взойдет солнце:

– Гон, – сказал он. – Вахад саа, вахад унус. [19]

Рудаки кивнул старику и под настороженными взглядами собак стал обходить отару. Так он шел довольно долго по краю этой серой, казавшейся сплошной живой массы, пока она не поредела, и тогда он стал пробираться между овцами, иногда расталкивая их руками, стараясь не сбиться с указанного стариком направления на восток, хотя казалось ему это направление странным – насколько он помнил карту, клин ливанской территории должен был быть где-то на западе. Но думать не было сил, и он тупо брел на восток, увязая в глубоком песке. Так он шел довольно долго, то поднимаясь на высокие барханы, то спускаясь в глубокие, усыпанные валунами русла пересохших рек пустыни – вади.

Скоро взошло солнце, и сразу же стало жарко. Вокруг не было ни души – один только песок до самого горизонта.

– Час уже прошел, наверное, – думал он, взбираясь на очередной бархан, – должно быть, я уже в Ливане, но как проверишь?

Однако на вершине бархана ситуация прояснилась: этим барханом песчаная пустыня заканчивалась, и внизу, у его подножья, уже была привычная щебенка, а за ней не дальше чем в километре виднелись пальмы и какие-то строения.

То, что он оказался в Ливане, Рудаки понял почти сразу, как только добрался до оазиса: в начале узкой улочки за невысоким глинобитным забором он увидел маленькое кладбище, а за ним – крохотную церквушку с покосившимся крестом. Такое могло быть только в Ливане – наполовину христианской стране. Он сел в тени у церкви, прислонившись к прохладной каменной стене.

«Вот и кончились мои страхи. Странно только, что в этот раз все иначе закончилось, ведь в прошлый раз меня ливанские пограничники подобрали», – подумал он и заснул.

– Опять ты во сне кричал, – сказала Ива, когда он утром вышел из своей комнаты, – кричал и по-арабски ругался.

– Сон мне приснился, – ответил он, – будто где-то в Сирии на меня собаки напали, вот я на них и кричал. Помнишь, сколько в Дамаске бродячих собак было?

Ива была с ним в Дамаске, правда, о поездке в Хаму ничего не знала – это еще до ее приезда было.

– Если собаки снятся, значит, с друзьями общаться будешь, собака – друг человека, – усмехнулась Ива. – Кстати, вчера вечером этот твой новый друг звонил – «гробовщик» этот, но я тебя будить не стала.

– И правильно, – сказал Рудаки и пошел в ванную.

В ванной на стиральной машине лежали его джинсы и рубашка – джинсы были все в каких-то сомнительного происхождения пятнах, рубашка мятая, и пахло от его вещей противно – кислятиной какой-то и вроде дымом.

«Где же я это так изгваздался? Неужели здесь? Или из прошлого притащил?» – подумал Рудаки, но ответить на свой вопрос не смог, так как ничего из того, что было с ним вчера в этой жизни, не помнил, а помнил отчетливо пожарище, через которое брел, трупы у заборов и вспомнил, что падал он несколько раз, спотыкаясь в темноте о бревна или, может быть, – он старался не уточнять даже мысленно – о лежащие среди улицы тела.

«Наверное, я в таком виде из проникновения вернулся», – решил он. Но тут опять возникал вопрос: как вернулся? Когда он возвращался, Дверь в этом не участвовала, просто заснул возле церкви в Ливане и оказался дома на лестнице, у своей двери, открыл дверь своим ключом – Ивы дома не было.

«Почему же она потом ничего не сказала про мои шмотки? Как я объяснил всю эту грязь?» Он брезгливо взял рубашку и понюхал – пахло бензином. Да, вопросы были… А вот ответов на них, ни стоя под горячими струями, ни вытираясь жестким полотенцем, он не нашел.

Когда Рудаки вышел после душа и присоединился к Иве, которая ждала его на кухне с дежурной овсянкой, Ива спросила: