Хуан Мирамар - Личное время

– Видал, во что твои любимые джинсы превратились? И рубашка тоже – хоть выбрасывай.

– Бывает, – миролюбиво ответил он, так как тон Ивы не предвещал ничего хорошего.

«Не скажешь же ей, что только что из прошлого вернулся», – подумал он и усмехнулся. Ничего из того, что происходило с ним здесь накануне, он вспомнить не смог.

– Усмехаешься, герой, – между тем продолжала Ива. – Медаль тебе дадут за спасение на пожаре. Но вот скажи, почему ты мне ничего не рассказал, почему я от твоих друзей обо всем узнаю?!

– Нечего и рассказывать, – осторожно ответил Рудаки, надеясь, что Ива сама обо всем расскажет.

Так и получилось. Прерывая свой рассказ репликами вроде: «Люди в твоем возрасте… А ты?!», Ива поведала о его вчерашних (или не вчерашних, кто знает?) приключениях, и получалась, если опустить реплики, приблизительно такая картина. Оказывается, вчера (или не вчера?) загорелся неожиданно троллейбус, на котором он обычно ехал домой из Университета, причем загорелся на остановке напротив, и многие его коллеги оказались этому свидетелями – они и звонили. Троллейбус вспыхнул вдруг, как факел – слава богу, что водитель успел открыть двери. И он (в его-то возрасте!) мало того, что, по свидетельству очевидцев, не выскочил сразу, а помогал детям и старикам (это она понимает, это даже благородно), но вот зачем потом помогать тушить троллейбус и извозюкаться при этом в мазуте и еще какой-то дряни – это совсем уж не понятно.

«Так вот в чем дело, – подумал Рудаки, – выходит, что здесь я троллейбус тушил и поэтому испачкался, а там я (или не я?) испачкал джинсы и рубашку, когда шел через шиитские кварталы в Хаме. Одни и те же джинсы и рубашку?!» Получалось черт знает что, получалось такое, что и умом повредиться можно.

«Надо будет с В.К. поговорить, – решил он. – Хотя толку от этого будет, скорее всего, мало – скажет В.К., что приснилось мне это. А может, и действительно приснилось?»

– А что «гробовщик» хотел? – спросил он Иву, чтобы переменить тему.

– Не знаю, – ответила Ива, – просил позвонить. Не люблю я этого твоего нового друга, – добавила она.

Рудаки и сам этого нового своего знакомого, который неожиданно и нагло ворвался в его жизнь, не любил и не просто не любил, а уже терпеть не мог, но позвонить было надо, потому что этот юноша вполне был способен учинить какую-нибудь внезапную пакость. Он решил позвонить ему потом, по «мобилке», как у современной молодежи было принято, и, кроме того, лучше было позвонить так, чтобы Ива их разговор не слышала, – расстраивалась она от этих разговоров, да и было от чего.

В задумчивости он занялся приготовлением кофе и потом, когда с чашкой кофе шел на балкон курить, продолжая пребывать в том же состоянии задумчивости, бросил взгляд на телевизор, где стояла у них с незапамятных времен ставшая уже антикварной фарфоровая фигурка львенка – под этого львенка клали они записки, под него же обычно подкладывал он заработанные гроши.

Лежали сейчас под этим львенком странные какие-то купюры. Он поставил чашку на телевизор и взял одну – это была купюра в пятьдесят сирийских лир с жизнерадостными крестьянами и ослом. Он хорошо помнил эти купюры – «душа моя в заветной лире» говорили, бывало, они, получая в таких и похожих купюрах зарплату у посольского бухгалтера с значимой фамилией Ососков.

– Ты откуда лиры взяла? – спросил он у Ивы, которая продолжала возиться на кухне.

– Из твоих штанов, откуда же еще? – ответила Ива. – А вот откуда ты взял, это действительно вопрос.

– А! – фальшиво спохватился Рудаки. – Это я у одного своего коллеги взял, нумизмата. Хотел тебе показать, чтобы ты вспомнила «заветные лиры».

– Понятно, – протянула Ива, и сомнения в ее голосе было много.

«Черт знает что! – мысленно восклицал Рудаки, стоя на балконе с сигаретой. – Получается, что в этих джинсах я был в Хаме. А в чем же я тогда троллейбус тушил, без штанов что ли? Или, может быть, мои штаны путешествия во времени совершали по мере надобности, так сказать? Черт знает что!»

Выходило, что самым простым и логичным объяснением был сон, выходило, что приснилось ему все это, все эти проникновения: Дверь, и Гусев, и Окунь-актер, и бидончик с пивом. Но слишком уж был этот сон реальным – он и сейчас отчетливо помнил, например, сирийского солдата, который замахнулся на него прикладом: и лицо помнил, и как блеснул лунный луч на его штыке-ноже, и как звякнула при этом какая-то пряжка в его амуниции, и запах помнил – кожи и пота. А банкноты в пятьдесят лир, как они в его кармане оказались? Это уже ни в какие ворота не лезло. Так и не придумав никакого объяснения, стал он собираться на лекции.

«Гробовщику», как звала его Ива, Рудаки позвонил по «мобилке» по дороге к метро.

– Надо встретиться, – патентовано бодрым тоном сказал тот, и Рудаки стал, как обычно в разговоре с этим нахально-энергичным племенем, мямлить и говорить, что он бы, конечно, с удовольствием, но вот дела: лекции, аспиранты, то да се. Очень не хотел он с ним встречаться, так как терпеть не мог его и ему подобных и не понравился он Рудаки с первого взгляда. А связано было это все опять с Хиромантом.

Рисунок с «ковчегом реинкарнации» довольно долго пролежал в кармане у Рудаки, пока как-то раз не наткнулся он на этот листок и не заела его совесть: что ни говори, а воля умирающего (хотя жив Хиромант или умер, он так и не узнал). И отправился он к своим знакомым в патентное бюро.

Он предвидел, что там будут смеяться, но чтобы так.

– Видала я разных сумасшедших, но такого еще не встречала, – сказала Таня Белова – старинная его знакомая, на понимание и сочувствие которой он рассчитывал больше всего. – Чистый бред, – добавила она, вытирая слезы.

Второй его патентный знакомец, Боря Уваров, в назидание рассказал историю о сумасшедшем изобретателе, который предлагал в Москве, на площади трех вокзалов построить огромный пивной бар с общественным туалетом и при туалете гидроэлектростанцию и получаемую таким образом бесплатную энергию пустить на электрификацию ветки Москва-Коломна. Изобретатель представил все чертежи и расчеты и долго жаловался в разные инстанции, когда ему отказались выдать авторское свидетельство.

– Впрочем, – заметил Уваров, – сейчас времена другие, сейчас можешь патентовать все, что душа пожелает, – были бы деньги.

Такой патент, в котором изобретатель сам несет ответственность за свое изобретение, назывался декларационным и стоил относительно недорого. Правда, надо было еще заплатить патентоведам за помощь в подготовке описания изобретения. Вот тут и посмеялись опять.

За образец взяли патент на инвалидную коляску.

– Тоже средство передвижения, – пояснил Боря.

– Не передвижения, а перемещения, или перенесения, – поправил Рудаки.