Анатолий Андреев - Искатели странного

— Ну, это мы немного погодя. А с этим физиком у вас как же? Так он вас и не признал?

— В том-то и дело, что не признал. Я, говорит, и не физик вовсе, а холодильщик, на заводе работаю. Там ведь у них заводы полукустарные. Конечно, автоматика есть, но постоянно перепрограммировать приходится, потому что выпускают все малыми партиями. А на что им большие партии, если их там всего два миллиона? Населения-то.

— Три миллиона, — машинально поправил Вульфсен и спросил: — А какое у вас впечатление осталось от этой встречи? В смысле — не испугался ли он, что его узнали, не смутился ли, что выдает себя за другого?

— Вот! — торжественно поднял палец старик. — Вот хороший вопрос! Я его тоже задавал себе тогда! И вы знаете, он вовсе не был смущен, растерян или испуган. Я ведь хороший физиономист, у меня эту черту развило искусство, занятия живописью. Так вот — он не играл. Так сыграть невозможно. Это был действительно другой человек. И имя у него было совсем другое. Но это был и физик! В этом я тоже уверен. Понимаете? В этом есть привкус тайны! А в наше время…

Вульфсен не стал дожидаться, пока старика опять занесет, и спросил:

— А вы точно помните, в каком году это было? Может быть, вы и имя его вспомните?

— А тут и вспоминать нечего! — торжествующе фыркнул радист. — У меня записано!

Он повернул лист оборотной стороной — твердым, размашистым почерком была проставлена дата и записано имя: Эрих Гордеев.

Дальше Гарднер смотреть не стал. Он слишком хорошо знал, что все совпадает — Эрих Гордеев действительно летел на «Топазе» и даже был похож на свой карандашный портрет, выполненный радистом. Вот только не ясно, зачем он стал холодильщиком, почему сменил имя, для чего ему вдруг стало нужно скрываться? И еще было множество вопросов: жив ли он сейчас, чем занимается, под каким именем живет? На эти вопросы должен был найти ответ Беккер, но не нашел. Может быть, что-то он и выяснил, но единственное донесение, которое он прислал с Романом, суммировало лишь первые впечатления от планеты.

Гарднер включил кристаллозапись донесения, опять закурил, встал из-за стола и так и слушал глуховатый голос Беккера — расхаживая по кабинету, роняя на ковер пепел с сигареты. Там, куда падал серый столбик, ковер начинал шевелить ворсинками, затягивая в себя, убирая инородное тело. «Вот так и планета, — подумал Гарднер. — Пошевелила ворсинками — и пропал физик Гордеев Эрих. Еще пошевелила — и исчез Беккер. И ведь чувствовал, как она шевелит ворсинками…»

Ничего, конечно, Беккер не чувствовал. Во всяком случае, ничего такого не было в его донесении. Составленное сухо, профессионально, оно не оставляло места домыслам. Что-то похожее на эмоции прорывалось, пожалуй, только там, где он говорил о ментонекоммуникабельности аборигенов. Тут же он отметил, что ощущает постоянный ментофон. Не направленный к нему ментосигнал, не хаотические обрывки чужих менторазговоров, а ровный и какой-то безликий фон. Правда, Беккер оговорился, что вполне мог ошибиться, потому что шесть дней наблюдений — это очень мало. Во всяком случае, его все эти дни не отпускало постоянное ощущение чужого взгляда.

Вот, собственно, и все, и нужно было, как Гарднеру, много и долго над этим донесением Думать, чтобы расслышать в нем тревогу и предчувствие. Шевеление ворсинок… «А может, Беккер тоже в холодильщики переквалифицировался? — тоскливо подумал Гарднер. — Не убили же его, в конце концов… Беккера убить — целую гражданскую войну начинать надобно было бы. С танками и этими… как их… бронетранспортерами…»

Гарднер бросил окурок на ковер и с омерзением следил, как тот аж прямо волнами пошел, силясь заглотить его, и все-таки заглотил. Потом Гарднер позвонил заместителю начальника Управления связи космофлота и договорился о встрече. Не хотел он ничего говорить по видеофону. Сам раньше посмеивался надо всяческой таинственностью и секретностью, а вот сейчас почему-то и у него появились такие позывы, и он не стал с ними бороться.

За обшивкой опять тоненько засвиристело, и Вера вспомнила, что еще вчера собиралась сказать об этом механику.

Стрекот был прерывистым. Он напоминал песенку сверчка, но сверчка здесь быть никак не могло. Ближайший сверчок находился в трехстах световых годах — если считать от точки входа в гиперпространетво.

Сверчок смолк так же неожиданно, как и запел. Вера с. интересом взглянула на фибролитовые панели облицовки — в прошлый раз звучало вроде бы не отсюда, а ближе к углу каюты. Чтобы не забыть, Вера поставила фломастером крестик на тыльной стороне руки. Над ее системой запоминания посмеивались, советовали записывать в блок-универсал или в компьютер. Вера отмалчивалась; она переняла эту систему от бабушки, та — от своей. Несмотря на постоянные пометки на руках, узелки на носовых платках и лязгающие в карманах шайбочки, Вера то и дело что-нибудь забывала. Утешалась она тем, что при компьютерной системе забывала бы ничуть не меньше — убедилась на опыте.

Время близилось к семнадцати. Люминесцентные панели чуть притухли и изменили цвет. Если отвернуться и полуприкрыть глаза, можно легко вызвать иллюзию морозного декабрьского вечера — с ранними розоватыми сумерками и игольчатыми полупрозрачными узорами на окнах.

Вера посидела, отвернувшись от световой панели, но иллюзия не приходила. Вроде и каюта освещена как положено — пепельным, словно процеженным сквозь зимнее окно светом, — вроде и расслабилась Вера, внушив себе тепло и тяжесть в ногах, но чувствовала спиной, затылком, всем телом неживой электрический свет… Никак она не могла сегодня уговорить себя, что сзади не стена каюты, а полускрытое занавесками окно, выходящее в ранний зимний закат…

К обеду она переоделась. Не для того, чтобы стать привлекательнее, не по привычке, чтобы соблюсти ритуал, а просто чтобы чем-то занять себя, дать выход снедавшему ее беспокойству. Уже одетая, она остановилась было посреди каюты в серебристом грустном свете, бессильно опустив руки, но тут же вскинулась, подгоняемая непонятной, неизвестно откуда взявшейся тоской и ощущением, что безвозвратно теряет время. Она чуть не вскрикнула, заметалась бесцельно, охваченная жаждой деятельности, по каюте и с трудом взяла себя в руки. Было рано, но дольше оставаться здесь стало невмоготу, и она направилась к выходу. У зеркала она задержалась. Равнодушное стекло холодно отразило ее. Ничто не говорило о том, что худенькая женщина в черном облегающем свитере и синей широкой юбке места себе не находит от темного глухого предчувствия. Вера поправила прическу, приблизила лицо к зеркалу. «И вовсе не худая, — сказала она себе, чуть успокаиваясь. — Это все свитер. Он черный…»