Анатолий Андреев - Искатели странного

— А почему вы так сказали? Ведь в силу некоторых причин сама мысль о том, что что-то не в порядке и требует осмысления, не могла у вас возникнуть! Я имею в виду не лично вас, а вообще жителей планеты….

Мейджер медленно поднял взгляд:

— Вы правы. Мне бы это и в голову не пришло. Но… я знаю все, что знаете вы…

— Кто — я? — быстро перебил Беккер. — Я — Беккер, или я — Георг Имманен?

— Оба… — сказал Мейджер, не отводя взгляда. — И я бы не сказал, что это знание доставило мне удовольствие…

Наступило неловкое молчание. Наконец Беккер нарушил его:

— Так вы тоже… через ментоскоп?

— Вы имеете в виду наложение психоматриц? Нет, обошлось без техники. Я… ну, представьте себе, что я это просто вспомнил. Как будто знал всегда и просто забыл, а теперь вспомнил…

Беккер не стал спрашивать, всю ли память, со всеми личными воспоминаниями его и Георга, получил Мейджер. Изменить это все равно ничего не могло, но еще больше бы накадило и без того достаточно напряженный разговор. Вместо этого он спросил:

— И все же… Это вы считаете, что никто не сможет разобраться в происходящем, или это еще чье-то мнение?

— Это лично мое мнение, — мрачно сказал Мейджер. — И если бы от меня зависело, я бы никакую комиссию сюда не пустил. Это наше, внутреннее дело. Никого оно, кроме нас, не касается, и разбираться во всем мы должны сами, а не позволять копаться кому попало…

— Интересно, интересно… — живо сказал Беккер. — Вы против, но все же сотрудничаете с нами? Почему?

— Если бы я знал… — после тяжелой паузы признался Мейджер и с откровенной ненавистью посмотрел на Беккера. — Я поступаю в каждой ситуации так, как надо. И не спрашивайте меня, кому надо. Я знаю не больше вашего, я уже сказал. Но если раньше у меня была хоть видимость свободы воли, то теперь, благодаря вам, и этого не осталось…

Он неожиданно резко для его комплекции поднялся и подошел к окну, повернувшись к Беккеру спиной,

У Беккера вертелось на кончике языка множество вопросов: как это выглядит, когда поступаешь вопреки собственной воле? Что при этом чувствуешь? Раздвоение сознания? Похоже ли, что кто-то управляет телом независимо от. тебя? Но, хотя все это было чрезвычайно важно с профессиональной точки зрения, Беккер ничего не спросил. Он молча повернулся и, не прощаясь, вышел.

Гарднер с Беккером сидели за столиком на веранде маленького кафе. Перед ними расстилалась образованная пересечением двух окраинных улиц площадь, покрытая жесткой пыльной травой. Арабской вязью разбежалась по ней паутина пешеходных дорожек. Солнце клонилось к закату, от высоких пирамидальных тополей протянулись длинные тени. Небо стало высоким и чуть зеленоватым. Слышнее стали звуки шагов по асфальтопластовым дорожкам, далекая музыка, детские голоса.

— Знаешь, что мне это напоминает? — спросил Гарднер, потягивая холодный сок и благодушно озирая одноэтажные коттеджи, уходящие вдаль, насколько видел глаз. Точнее — насколько позволяла видеть буквально захлестнувшая все зелень,

— Знаю, — коротко кивнул головой Беккер, с улыбкой наблюдая за размякшим шефом. — Земные провинциальные городки начала двадцатого века. Спокойная неспешная жизнь, разговоры на крылечке, долгие сумерки и кресло-качалка, соседи, о которых знаешь буквально все, и вечерний чай в кругу семьи на веранде, а из сада аромат цветов…

— Ну да… — обескураженно сказал Гарднер. — А чего ты смеешься?

— Да вовсе я не смеюсь! — с досадой сказал Беккер. — Чего мне смеяться, у меня самого все время такое же ощущение. Не планета, а пастораль какая-то!

— И нравы патриархальные… — Гарднер предпочел не заметить досады в голосе собеседника.

— Что да, то да. Нравы здесь строгие — для взрослых, семейных людей. Но не для них вон… — Беккер показал глазами на млевшую в отдалении смазливую молоденькую официантку.

Ей очень нравился Гарднер — двухметровый поджарый детина с тронутыми сединой висками. Но какой недогадливый — другой бы давно все понял и условился о встрече, а к этому хоть сама в постель полезай…

— Да уж… — Гарднер торопливо отвел глаза в сторону, заметив, что перехватившая его мимолетный взгляд официантка готова кинуться к их столику. — С молодежью у них того… не вяжется…

— А чего не вяжется? — равнодушно спросил Беккер. Насмотрелся он в последнее время, перестал уже реагировать. — Нагуляется вдосталь, а когда замуж выходить станет, память сотрут, всего и делов!

— Мерзость какая, — помрачнел Гарднер. — Не люди, а заводные игрушки…

— А так с любой пасторалью. Буколическая картинка, свирель и песни в рощах, беззаботные танцы на лужайке. А присмотришься поближе — в хижинах пастушьих сквозняки и антисанитария, все удобства в кустах и оттуда несет экскрементами, а пейзане тупы до идиотизма и постоянно на грани голодной смерти…

— Злой ты стал, — вздохнул Гарднер.

Беккер горько усмехнулся в ответ и закурил. Словно получив команду, официантка метнулась к их столику и принялась собирать пустые тарелки, намеренно низко наклоняясь, чтобы Гарднеру видна была грудь в вырезе кофточки. Бюстгальтера она не носила.

— Ты никогда не читал Гумилева? — спросил Беккер, провожая взглядом удалившуюся наконец девицу, намеренно вихляющую бедрами. Попка у нее тоже была аппетитная.

— А кто это такой? — рассеянно спросил Гарднер, переводя взгляд с официантки на Беккера.

— Был такой философ, не то в восемнадцатом, не то в девятнадцатом веке. Я читал его книгу «Биосфера и этногенез Земли». [1] Беккер путает не только годы жизни Л.Н. Гумилева, но и название книги, да и с содержанием обращается весьма вольно. Очень интересные вещи он писал, во многом предвосхитив наши теперешние представления, а кое в чем и сейчас оставаясь пророком. Так вот, у него этапы развития этноса сравниваются с жизнью человека. Также есть детство, зрелость, старость… Не помню, как он отмечает поворотные моменты развития, но знаю только, что, по его мнению, любому из этапов присуща волнообразность развития — подъемы, спады.

— Ну и к чему ты это? — скептически поинтересовался Гарднер.

— Да к вопросу о морали здешнего общества. И не только здешнего. Если вдуматься, только на моей памяти можно отметить такие спуски и возвышения, если взять хотя бы отношение к алкоголю и табакокурению. — Он взглянул на дымящуюся в пальцах сигарету. — Я говорю не о каком-то запретительстве, а именно об отношении. Первые лет десять — пятнадцать моей работы в Управлении совпали, по-видимому, с самым негативным ко всему этому отношением. Помнишь, я тогда как раз расследовал случай Ионина-Габровского, серию катастроф на планете звезды Кельмакова, да много еще чего, сейчас сразу и не сообразишь. Курить, а тем более вино пьянствовать было тогда просто постыдным. Сейчас, похоже, преобладает более здравое отношение к этим вещам, но подъем, на мой взгляд, не закончился, и нас ожидает еще всплеск усиленного потребления этой, — он демонстрирующе приподнял руку с сигаретой, — отравы.