Уильям Бартон - Палитра Титана

Вчера было 4 августа 2057 года, мой 53-й день рождения. Кажется, даты никто не заметил. Во всяком случае, никто не сказал ни слова. Видимо, дни рождения теперь не в счет.

Я сидел в кабине полугусеничного вездехода — в скафандре, но без рукавиц, с откинутым шлемом. Меня охватили воспоминания, и я застыл, как в трансе. Четыре месяца… Еще четыре месяца — и я бы вернулся домой, к Лайзе. В письмах она твердила, что продолжает меня ждать, несмотря на прошедшие годы. А потом пришел конец всему миру, а вместе с ним и всем ожиданиям.

Иногда мне снится гибель мира — в видеоизложении, переданном с лунной базы. Погибель принес железно-никелевый астероид диаметром двадцать три километра — казалось бы, мелочь… Выяснилось, что о его фатальном приближении знали уже целый год, но держали все в секрете, чтобы не вызвать панику, тайно разрабатывали хитроумные планы — и сели с ними в лужу, теперь уже у всех на виду.

Вообще-то этот огромный летучий булыжник обнаружили не, один десяток лет назад, еще когда он вылетел из-за Нептуна, но даже не присвоили ему номера. Что до названия, то выбор слишком велик: вон сколько людей жило раньше на Земле…

Шесть ярких вспышек — взрывы шести термоядерных зарядов, пролежавших без надобности тридцать лет. Они, конечно, разнесли проклятый объект в куски. Видите эти кусочки? Видите, как они собираются в пучок и ложатся на прежнюю траекторию? Дюжина кусков долетела все-таки до Земли и ударила один за другим. Все произошло за один день… да, примечательный выдался денек!

Я представлял себе людей, своих старых друзей, разглядывающих в черном ночном небе ослепительные вспышки и гадающих: что за чертовщина там происходит?…

Самый крупный осколок долбанул прямиком в Южный полюс. Величественное, должно быть, зрелище — мгновенный подъем антарктического ледяного щита в атмосферу, где он распался на триллионы льдинок.

Последний из осколков угодил в самую середку Северной Америки, как раз неподалеку от моего родного Канзас-Сити. Я не мог унять воображение. Надежда, что Лайза в тот момент спала, была слабой. Скорее всего, стояла вместе со всеми нашими знакомыми во дворе и наблюдала в мой бинокль.

Я не зажигал в кабине свет, довольствуясь слабым красноватым свечением контрольных панелей и синим заревом от полудюжины плазменных дисплеев. Так мне был виден пейзаж снаружи, попадающий в лучи фар: низкие бугорки пористого льда и розоватый снег.

И, конечно, старые колеи. Изрядно я здесь наследил!

За седловиной располагалась неглубокая кальдера. Я подъехал к знакомому месту — площадке из разровненного розового снега с желтоватым отливом, — остановился там, где останавливался сотни раз прежде, и ослабил до минимума подсветку приборов. Оставалось дождаться, когда глаза привыкнут к темноте.

Пейзаж выплывал из мрака, подобно тому, как выплывает из тумана корабль-призрак. Я уже улавливал взглядом очертания красноватых холмов с голубыми вершинами, окутанными туманом, совсем как земные горы Адирондак по весне. Холмы вырастали, казалось, прямо из неподвижного, невидимого сейчас Воскового моря. Туман перетекал в красновато-тусклое Ничто, не позволявшее увидеть горизонт.

Отсюда, с высот гряды Эрхарста, протянувшейся через равнину под названием Терра Нурсе, из точки в считанных километрах от места, где за несколько недель до моего рождения опустился первый корабль землян, открывался один из чудеснейших видов во всей Солнечной системе. Потому, наверное, я здесь всегда и останавливаюсь.

Небо прояснилось, хотя была только середина здешней восьмидневной ночи. Возможно, мои глаза учились все быстрее приспосабливаться к темноте. Возможно, я уже чувствовал себя здесь, как дома.

А что поделать, раз никакое другое место в галактике уже не станет для нас домом?

Все твердят, что небеса здесь оранжевые, еще более оранжевые, чем на Венере, а по-моему, это не так. Я ведь бывал на Венере и знаю, как выглядит тамошнее небо. Ничего похожего.

Иногда я представляю себе то небо, которое накрывало куполом мой дом, мой двор. Представляю таким, каким оно было в тот, последний раз, когда я под ним стоял не так уж много лет назад. Иногда я не могу с собой справиться и начинаю гадать, во что превратилось небо над Землей, когда в нее, как в мишень, устремились миллиарды тонн обломков…

Сейчас земная атмосфера выглядит так: серовато-бурая, со зловещими красно-оранжевыми отсветами, заметными и днем, и ночью. С Луны передают, что на Земле больше нет свободного кислорода. Наверное, отсвет дает продолжающая извергаться лава.

Высоко надо мной начинается нечто вроде пурги. Снежные хлопья, смахивающие на картофельные чипсы, медленно переворачиваются, трутся друг о друга, мерцают, сбиваются в плотную массу, похожую на земное облако, гонимое ветром. Я снова сбрасываю обороты двигателя, нарушая правила безопасности, и прислушиваюсь, ловлю звуки, проникающие сквозь обшивку.

Вот оно!

Сначала до слуха доносится сухой скрип — это стонет ледяная твердь от приливных импульсов Сатурна. Потом я начинаю различать звон ветра. В нем очень мало сходства с земным ветром, треплющим крышу земного дома и завывающим, как привидение, среди мертвых ветвей земных деревьев. Здешний ветер звучит глуше, это почти ультразвук. Ветер, лишенный жизни.

Наконец, раздается желанный шум, похожий на шорох сухой, отжившей листвы, которую ветер гоняет по земле холодным серым утром. Такие звуки издает снег, несущийся по небу.

Сатурн почти полностью тонет в дымке, но все равно можно различить этот огромный, бороздчатый, размытый диск. Днем, если уметь наблюдать, можно заметить даже отражение колец, похожих на бриллианты, вращающиеся вокруг сумрачной планеты. Но сейчас колец не видно. Один желтый-безглазый лик.

Однажды мне повезло: на Фебе вышло из строя кое-какое оборудование, и мне выпало его ремонтировать. Даже на расстоянии в тринадцать миллионов километров оказалось достаточно небольшого наклона к эклиптике, чтобы замереть от открывающегося вида. Доведется ли побывать там еще раз?

Время вышло. Я включил все системы и тронулся с места. При свете фар пейзаж Титана выглядел лунной пустотой, раскинувшейся под темно-фиолетовыми, со слабым оранжевым отливом небесами.

Внизу, на берегу Воскового моря, где атмосферное давление может достигать двух тысяч миллибар, небо непроницаемо. Ни Солнца, ни Сатурна, ни звезд, ни бледно-голубой Реи. Даже здесь небо не кажется оранжевым. Так и хочется назвать его бурым.

Я выехал из серого ущелья, еще больше сузившегося с тех пор, как я продирался по нему в последний раз, и преодолел на шинах-подушках опасный сугроб. Метан и этан, превращенные в снег, не замерзают, а образуют зыбкую кашу из органических полимеров, под которой собирается в дымящуюся лужицу бесцветный азот.