Гарри Гаррисон - 50х50

— Н-но, сэр, — запинаясь и пасуя перед одной мыслью о несогласии со своим любимым капитаном, произнес его первый помощник, флегматичный Шраб. — Если мы снимем с помп еще нескольких матросов, мы потонем. Нас продырявили в тринадцати местах ниже ватерлинии, и…

— Будь проклято ваше зрение, сэр! Я отдал вам приказ, а не просьбу, чтобы вы тут затеяли дебаты. Выполняйте, что вам приказано.

— Есть, сэр! — смиренно пробормотал Шраб, костяшками пальцев быстро смахнув слезу из печального, как у спаниеля, глаза.

На паруса плеснули водой, и «Чрезмерный» сразу осел. Харпплейер сцепил за спиной руки. Он ненавидел сейчас себя за то, что не сумел сдержаться и нагрубил верному Шрабу. Но точно так же, как он вынужден был носить широкий кушак, чтобы хоть немного подтянуть выступающий живот, и бандаж — из-за грыжи, он был вынужден постоянно поддерживать образ капитана, радеющего за строгую дисциплину на корабле, перед своей командой — отбросами общества, собранными в тысяче мест на побережье. Он был обязан выглядеть подтянуто, будучи капитаном этого судна — самого малого из кораблей блокадной флотилии с пост-капитаном [20] Пост-капитан (историч.) — командир корабля с двадцатью пушками и более. на борту и в то же время играющего не последнюю роль во флотилии, которая удушающей петлей обвилась вокруг Европы, заперев все выходы сумасшедшему тирану. Наполеон даже в мечтах не мог помыслить о завоевании Англии, пока на его пути стоят эти крошечные деревянные суденышки.

— Молитесь за нас, капитан, чтобы мы поскорее пришвартовались на небесах, потому как мы тонем! — донесся до него возглас из толпы матросов, трудившихся у помпы.

— Узнайте имя этого крикуна, мистер Доглег, — обратился Харпплейер к гардемарину, мальчику семи-восьми лет, которому столь юный возраст не мешал, однако, нести сейчас вахту. — Лишить его рома на целую неделю!

— Есть, сэр! — пискнул Доглег, лишь недавно научившийся говорить.

Корабль тонул, и этот печальный факт можно было считать делом свершившимся. Из трюма на палубу полезли крысы. Не обращая внимания на сыплющих проклятиями моряков, крысы ловко увертывались от тяжелых ботинок и бросались в море. Впереди французская флотилия добралась наконец до безопасного места — под защиту береговых батарей мыса Пьетфе. Зияющие жерла орудий нацелились на «Чрезмерного», готовые плевать огнем и смертью, как только хрупкое суденышко подойдет на расстояние выстрела.

— Приготовьтесь убрать паруса, мистер Шраб, — приказал Харпплейер и затем громко — так, чтобы слышала вся команда, — добавил:

— Эти трусливые французишки сбежали и лишили нас миллиона фунтов призовых денег.

Матросы зарычали. Больше всего на свете они любили ром, а после него фунты, шиллинги и пенсы, на которые они могли купить этот самый ром. Рев внезапно оборвался, сменившись сдавленными воплями, когда грот-мачта, подрубленная французским ядром, рухнула прямо на толпу людей, работающих у помп.

— Что ж, нужда в исполнении моего приказа отпала, мистер Шраб. Верные холуи нашего друга Бонапартишки убрали паруса за нас, — сказал Харпплейер, буквально принуждая себя выдавить одну из тех редких острот, от которых команда приходила в восторг. Но сам он ненавидел себя в такие минуты за вынужденную неискренность чувств, когда ему приходилось подобным способом добиваться расположения этих невежественных людей. Ему, впрочем, ничего иного не оставалось, ведь в его обязанности входило поддержание на судне неукоснительного порядка. Кроме того, если бы он время от времени не шутил, матросы вскоре возненавидели бы такого жестокого, хладнокровного и рискового капитана. Они его, разумеется, все равно ненавидели, но при этом хотя бы смеялись.

Они смеялись и сейчас, разрезая спутавшийся такелаж и вытаскивая из-под него мертвые тела, которые затем аккуратно складывали в ряд на палубе. Корабль осел еще глубже.

— Отставить покойников, — приказал капитан, — и живо к помпам, иначе обедать мы будем на дне морском.

Матросы вновь разразились хриплым смехом и поспешили выполнять приказание.

Их было легко ублажить, и Харпплейер даже позавидовал их непритязательной жизни. Несмотря на изнурительную работу, протухшую воду и плетку, время от времени гулявшую по их спинам, жизнь матросов казалась ему лучше собственной, заполненной мучительным одиночеством на вершине, с которой он командовал людьми. Ему приходилось взваливать бремя решений только на себя, что для такого человека, как он, — болезненно впечатлительного и истеричного, делало жизнь совершенно невыносимой. Это была даже не жизнь, а сущий ад. Офицеры на судне — все до единого ненавидевшие его — были вопиюще безграмотны в своем деле. Даже Шраб, его верный и многострадальный Шраб, имел недостаток: один только факт, что его I.Q. не превышал 60, означал, учитывая его низкое происхождение, что ему никогда не подняться выше контр-адмиральского чина.

Предаваясь размышлениям о пестрых событиях дня, Харпплейер снова начал мерить шагами маленький ют, что стало у него чуть ли не маниакальной привычкой. Люди, находившиеся в это время на юте, прижались к правому борту, чтобы не мешать ему. Четыре шага в одном направлении, затем три с половиной в обратном; его колено, поднимаясь для последующего шага, каждый раз с глухим стуком натыкалось на пушку. Однако Харпплейер не замечал этого: в мозгу заядлого картежника бешено крутились мысли, взвешивая и оценивая планы; содержащие хоть каплю здравого смысла напрочь отвергались и лишь безумные и невыполнимые принимались к дальнейшему обдумыванию. Неудивительно поэтому, что на флоте его прозвали Дятел Харпи и восхищались как человеком, всегда способным вырвать победу из пасти поражения — и всегда ценой огромных человеческих потерь. Но война есть война. Вы отдаете приказы — и гибнут отличные парни, шайкам газетчиков на суше это только и подавай. Длинный и тяжелый день подошел к концу, однако Харпплейер все еще не мог позволить себе расслабиться. Напряжение и сильнейшие душевные переживания не разжимали своей поистине церберской хватки с самого рассвета, когда впередсмотрящий объявил, что видит паруса на горизонте. Их было всего десять, французских линейных кораблей, и не успел утренний туман рассеяться, жаждущий мести «Чрезмерный» уже находился среди них, как волк в стаде овец. Грохочущие бортовые залпы точно наведенных английских орудий следовали один за другим, выпуская по десять ядер в ответ на каждый жалкий хлопок французской пушки. У их лафетов стоял трусливый сброд восьмой и девятой статей призыва 1812 года — седобородые патриархи и младенцы в пеленках, желавшие одного: поскорее оказаться на своих семейных виноградниках, а не сражаться за Тирана, лицом к лицу встречая ярость сеющей смерть пушки их неприятеля с острова — крошечной страны, брошенной в одиночку биться против мощи целого континента. Вражеские корабли преследовались упорно и неумолимо, лишь близость французской гавани предотвратила разгром всей неприятельской эскадры. Как бы там ни было, четыре ее корабля покоились среди морских угрей на дне океана, а оставшиеся шесть нуждались в основательном ремонте, прежде чем они смогут покинуть гавань и осмелиться еще раз пренебречь карательной мощью кораблей, опоясавших их берега.