Теодор Старджон - Синтетический человек (The Synthetic Man / The Dreaming Jewels)

У него было две картины — Маркел, тщательно несоответствующие неправильные формы, так что цвет каждой влиял на остальные, и так, что одна на другую, так что цвет фона влиял на все. Второй картиной был Мондриан, точный и уравновешенный, и передающий почти впечатление чего-то, что никогда не сможет до конца быть чем-то.

Ему принадлежали, однако, мили магнитофонной ленты, на которую была записана великолепная коллекция музыки. Удивительный мозг Горти мог сохранить полное ощущение от книги и воспроизвести любую ее часть. Он мог сделать то же самое с музыкой; но восстановить музыку это значит воспроизвести ее в какой-то степени, а существует однозначное различие в окраске сознания, которое слышит музыку, и сознания, которое создает ее. Горти умел делать и то, и другое, и его музыкальная библиотека позволяла ему выбирать, что делать.

У него была классическая и романтическая музыка, которую предпочитала Зина, симфонии, концерты, баллады и виртуозные пьесы, которые были его введением в музыку. Но его вкусы расширились и углубились, и сейчас включали Хоннегера и Копленда, Шостаковича и Уолтона. В мире популярной музыки он открыл мрачные аккорды Татума и невероятного Телония Монка. У него была периодически полная вдохновения труба Диззи Гиллеспи, удивительные модуляции Эллы Фицджеральд, безупречное исполнение голоса Перла Бейли. Его критерием во всех этом была человечность и проявления человечности. Он жил с книгами, которые вели его к новым книгам, искусством, которое вело его к новым предположениям, музыкой, которая вела его к мирам, находящимся за пределами познаваемых миров.

Однако при всех этих богатствах комнаты Горти были очень просто меблированы. Единственным необычным предметом мебели был магнитофон и колонки — массивное воплощение высокоточных компонентов, которое Горти пришлось собрать, потому что его слух требовал каждого нюанса, каждого обертона, каждого музыкально инструмента. Во всем остальном его комнаты были такими же как у любого другого, удобно обставленными и со вкусом украшенными. Ему приходило в голову, мельком и с очень большими перерывами, что с его доходами он мог бы окружить себя роскошными автоматическими машинами, такими как массирующие спину кресла, кондиционированные комнаты, где можно сохнуть после душа. Но он никогда не двигался в этом направлении. Его мозг просто и постоянно познавал. Его аналитические способности были феноменальны, но у него редко возникала потребность активно их использовать. Поэтому приобретение знаний было достаточным; их применение могло подождать своего времени, потребность применять их плохо сосуществовала с его полной и явной уверенностью в своей силе.

На середине книги он остановился, с удивительным выражением во взгляде. Как будто бы его слуха достиг специфический звук, но его не было.

Он закрыл книгу и поставил ее на место, встал и стоя прислушиваясь, слегка поворачивая голову, как будто он пытался определить источник этого ощущения.

Позвонили в дверь.

Горти перестал двигаться. Это не была застывшая, удивленная неподвижность испуганного животного. Скорее это была управляемая, расслабленная доля секунды для размышлений. Затем он стал двигаться снова, гармонично и легко.

У двери он остановился, глядя на нижнюю панель. Его лицо напряглось, быстрые морщины пробежали по его лбу. Он распахнул дверь.

Она согнувшись стояла в прихожей, глядя на него снизу вверх. Ее голова была повернута набок, и немного вниз. Ей приходилось болезненно напрягать зрение, чтобы встретиться с ним взглядом; она была высотой только четыре фута.

Она сказала, слабым голосом:

— Горти?

Он издал хриплый звук и стал на колени, беря ее на руки и обнимая с силой и нежностью.

— Зи… Зи, что случилось? Твое лицо, твое…

Он поднял ее и ногой захлопнул дверь и отнес ее на диван в студию и сел там, усадив ее на колени, обняв руками так, что ее голова опиралась на его теплую сильную правую руку. Она улыбнулась ему. Только одна сторона ее рта двигалась. Затем она начала плакать и собственные слезы Горти скрыли от него вид ее искалеченного лица.

Ее рыдания скоро прекратились, как если бы она была слишком уставшей, чтобы продолжать. Она смотрела на его лицо, все лицо, каждую часть. Она подняла руку и коснулась его волос.

— Горти… — прошептала она. — Я так любила тебя таким, как ты был…

— Я не изменился, — сказал он. — Я сейчас большой, взрослый мужчина. У меня есть квартира и работа. У меня такой голос и такие плечи и я вешу на сто фунтов больше, чем три года назад. — Он наклонился и быстро поцеловал ее. — Но я не изменился, Зи. Я не изменился. — Он коснулся ее лица, осторожное воздушное прикосновение. — Тебе больно?

— Немного. — Она закрыла глаза и облизала губы. Похоже ее язык не мог дотянуться до одного уголка рта. — Я изменилась.

— Тебя изменили, — сказал он, его голос дрожал. — Людоед?

— Конечно. Ты знал, не правда ли?

— Не совсем. Я подумал однажды, что ты меня зовешь. Или он… Это было далеко. Но в любом случае никто другой не стал бы — не стал… что случилось? Ты хочешь рассказать мне?

— О, да. Он узнал о тебе. Я не понимаю как. Твой — этот Арманд Блуэтт — он сейчас судья или что-то в этом роде. Он пришел повидаться с Людоедом. Он думал, что ты девушка. Я имею ввиду взрослая девушка.

— Я был ею, какое-то время.

Он натянуто улыбнулся.

— О, я понимаю. Ты действительно был на карнавале в тот день?

— На карнавале? Нет. В какой день, Зи? Ты имеешь ввиду, в тот, когда он узнал?

— Да. Четыре — нет, пять дней назад. Ты не был там. Я не понимаю… Она пожала плечами. — Так или иначе, девушка пришла поговорить с Людоедом, а судья следил за ней и думал, что это ты. Людоед тоже так думал. Он послал Гавану найти ее. Гавана не смог ее найти.

— А затем Людоед взялся за тебя.

— Мм. Я не собиралась говорить ему, Горти. Я не собиралась. Во всяком случае долго. Я — не помню.

Она снова закрыла глаза. Горти внезапно задрожал, а потом смог дышать.

— Я не… помню, — сказала она с трудом.

— Не пытайся. Не говори больше, — пробормотал он.

— Я хочу. Я должна. Он не должен найти тебя! — сказала она. — Он охотится за тобой прямо в эту минуту!

Глаза Горти сузились и он сказал:

— Ладно.

Ее глаза были все еще закрыты. Она сказала:

— Это длилось долго. Он говорил очень тихо. Он дал мне подушки и немного вина, у которого был вкус осени. Он говорил о карнавале и Солуме и Гоголе. Он упомянул «Малышку», а затем говорил о новых вагонах-платформах и о продовольственном складе и проблемах с профсоюзом подсобных рабочих. Он сказал что-то о профсоюзе музыкантов и что-то о музыке и что-то о гитаре и затем о выступлении, которое у нас когда-то было. А затем он снова говорил о зверинце и конферансье, и снова вернулся к тебе. Ты понимаешь? Просто упоминал тебя и уходил в сторону и возвращался обратно снова и снова. Всю ночь, Горти, всю, всю ночь!