Александр Зорич - У солдата есть невеста (сборник)

– Всё! С меня довольно! – заявил он и скинул наземь рукавицу. Наугад зачерпнул горсть нелепкого снега и поднес ее ко рту, не столько для утоления жажды, сколько для предупреждения рвоты. – Сам иди, если хочешь.

– Я там был полдюжины раз.

– Обновишь впечатления. А потом расскажешь, прекрасна ли Кошачья Голова в закатный час, вьют ли там гнезда грифоны, водятся ли энфилды? В общем, я с радостью послушаю. В тепле …

– На Кошачьей Голове, малыш, водятся одни талисманы.

– И где, где талисманы?

– У тебя в руках.

Зигфрид опустил глаза. В его левой руке застыл, исподволь обжигая краснеющую кожу, снежок. Цвет у снега был желтоватый, с золотинкой. И первой реакцией Зигфрида было этот снежок выкинуть – какой-то горный барс тут, понимаешь, нассал, обходя дозором владенья свои, а он, дурак, зачерпнул не глядя, да еще и собрался это облизать…

– Фу! – брезгливо фыркнул Зигфрид.

Но тут Альбрих быстро-быстро пробормотал слова, значение которых Зигфрид, к собственной гордости, уже знал – Альбрих каждый раз обращался так к найденным талисманам.

«Отзовись, твой хозяин пришел», – пробормотал карлик.

Снежок в руке Зигфрида вспыхнул на миг портативным зимним солнышком, но вскоре угомонился, искрясь все неохотней, пристыженный кислым видом королевича.

– Хорошо, что ты не успел его выкинуть – он мог бы обидеться, – резюмировал довольный Альбрих. – Теперь можно возвращаться.

– Так ведь он растает… – сказал Зигфрид скептически.

– За это не бойся. Он растает, когда наступит последний день королевича Зигфрида.

– А это скоро? Скоро он наступит? – королевич и сам испугался своего вопроса – а вдруг Альбрих и впрямь знает точную дату? И сейчас ка-ак скажет!?

– Если будешь ныть на спуске, можешь считать, что он наступит прямо сегодня, – бросил Альбрих через плечо и с ловкостью марала поскакал по камням вниз.

Иногда к Альбриху приезжали гости – люди и не люди.

Эти дни Зигфрид любил больше всего, ведь Альбрих освобождал его от учебы – от теогнозии, космогнозии и физеогнозии.

От Чисел, Форм и Сил.

И от физкультуры – закаляющих бр-р-р-купаний и прыжков. От дыхания огня и дыхания приносящего благо. От нечеловеческих танцев на коньке крыши и от гимнастик, после которых, случалось, ныли не только мышцы, о существовании которых ты раньше не подозревал, но даже и бесправные, тишайшие внутренние органы.

В эти дни Зигфриду разрешалось надевать красивую одежду.

Королевич пользовался своим правом с упоением. Во время приступов воинствующего аскетизма, что, бывало, находили на него во время сухих голоданий (они были прописаны ему Альбрихом дважды в лунный месяц во искупление вины в гибели Фафнира и смерти Конана), это упоение казалось Зигфриду постыдным.

Роскошной, златотканой одежды в обиталище Альбриха, предпочитавшего шелку и бархату самодельный балахон из козьих шкур, были полные сундуки.

Многие пациенты Альбриха в благодарность за лечение дарили карлику парадное платье или штуки сукна. Большинство гостей Альбриха являлось его пациентами.

Между тем, прибегнуть к помощи доктора Альбриха мог не всякий – ни корова, ни волчица до скалистого острова в сердце Нифльзее просто не доплыли бы. Но зато уж те, что добирались до Альбриха, страдали обычно не циститом и не конъюнктивитом.

Крылатый бык Войнемен, принимавший на время визитов на остров вид не обремененного интеллектом мужичка с квадратным лицом гладиатора, страдал, как объяснил Альбрих, «раздвоением эфирной природы». Вследствие этого раздвоения, два из трех дней Войнемен был совершенно невменяем. Не узнавал родню, насиловал женщин и скотину, третировал жителей далекого южного города Ур, которому издревле покровительствовал. Сжигал посевы своим раскаленным дыханием, рушил плотины…

Болезнь Войнемена была неизлечима.

Альбрих помогал несчастному рекомендациями. Они сводились к тому, чтобы два из трех дней проводить анахоретом в укромном святилище, устроенном в честь крылатого быка набожными жителями далекого южного города Ур.

Войнемен многословно благодарил Альбриха и довольный возвращался на свои юга. А через три месяца приходил снова, хмурый и нервный, чтобы получить те же самые советы.

– Просто ему у нас нравится! – пояснил Зигфриду Альбрих.

Другой завсегдатай Нифльзейской санатории, сильф Соере, страдал от неразделенной любви. Да так отчаянно, что на время даже терял способность летать.

Объекты у этой неразделенной любви были все время разными. И, как правило, к народцу сильфов не принадлежали.

Только на памяти Зигфрида, Соере угораздило влюбиться в земную женщину, жрицу Фрейи, в русалку с Нормандского побережья, в растение вербену, чей дух принимал для потехи женоподобное обличье на празднике летнего солнцестояния в краю бриттов, и в Царевну Лебедь из далеких северо-восточных земель.

Для ловеласа Соере, который не считал обязательным принимать форму-человек для визитов к Альбриху, будучи неоправданно высокого мнения о своей настоящей изломанно-хрупкой, скрипучекрылой, длинноухой и вдобавок полупрозрачной личине, у Альбриха всегда был наготове золоченый бидончик с вязким приворотным эликсиром.

Варево имело цвет птичьего помета и приблизительно такой же запах.

Видимо, эликсир действовал исправно – стал бы иначе Соере прилетать за ним из своей Британии?

Всякий раз Соере считал необходимым сетовать, что магическое средство влияет на женщин как-то не так. То чересчур медленно, то не на ту, а временами вместо взаимности обеспечивает лишь учащенное мочеиспускание.

Зигфрид очень любил слушать гостей. Прислуживать за столом ему было в радость.

От них королевич узнал о великом и ужасном мире за горами не меньше, чем из ученых наставлений Альбриха.

Низложенные цари, приползавшие к Альбриху за новой пиар-программой в сопровождении своих преданных сивобородых жрецов, не хуже Экклезиаста растолковывали Зигфриду скоропортящуюся природу глории мунди.

Рассорившиеся с музами поэты, которые изредка приходили к чудесному Нифльзее, чтобы зачерпнуть флягой вдохновения (ведь и впрямь там, в глубине озера, бил животворный ключ), научили Зигфрида ценить свои скромные дары.

Саламандры, гномы и сильфы, с их мелочной гордыней и копеечными страстишками крепостных в царстве Природы, утвердили Зигфрида в мысли, что быть человеком – почетно и сладостно.

А когда в доме на острове кто-то из страждущих умирал, Зигфрид опрометью бежал в свою каморку за очередным уроком. Он доставал стеклянный ларец, где с некоторых пор покоился золотой снежок с Кошачьей Головы, и, под грузное туканье сердца, высматривал, не тает ли.

Любопытное дело, кто бы ни умирал, Зигфрид не испытывал жалости. Альбрих говорил: после купания в крови дракона душа Зигфрида ороговела.