Рэй Бредбери - Музы в век звездолетов

— Боже мой! Ведь это ужасно.

Но в этот миг меня озарила идея.

— Не обязательно… Слушайте, у Морниела есть удостоверение личности — года два назад он поступал на работу. А свидетельство о рождении он держит в ящике стола вместе с другими документами. Почему бы вам не стать Морниелом? Он-то никогда не уличит вас в самозванстве.

— Ну, а его друзья, родственники…

— Родители умерли. Ни одного родственника, о котором бы я слышал. И, кроме меня, как я вам уже говорил, никого, близкого к понятию «друг». — Я вдумчиво оглядел мистера Глеску с головы до ног. — По-моему, вы могли бы за него сойти. Может быть, отрастите бороду и покраситесь под блондина. То да се… Правда, серьезная проблема — чем зарабатывать на жизнь. В качестве специалиста по Метауэю и направлениям в искусстве, берущим от него начало, много вам не заработать.

Он вцепился в меня.

— Я мог бы писать картины. Всегда мечтал стать художником. Таланта у меня мало, но я знаю множество технических приемов живописи, всевозможные графические нововведения, которые неизвестны вашему времени. Думаю, что даже без способностей этого будет достаточно, чтобы перебиться на третьем-четвертом уровне.

И этого оказалось достаточно. Совершенно достаточно. Причем не на третьем-четвертом уровне, а на первом. Мистер Глеску, он же Морниел Метауэй, — лучший из живущих художников. И самый несчастный среди всех них.

— Послушайте, что происходит с публикой? — разозлился он после очередной выставки. — С ума они что ли посходили — так меня расхваливать? Во мне ведь ни унции таланта. Все мои работы не самостоятельны, все полотна до единого — подражания. Я пытался сделать хоть что-нибудь, что было бы полностью моим, но так погряз в Метауэе, что утратил собственную индивидуальность. Эти идиоты-критики продолжают неистовствовать, а вещи-то написаны не мною.

— Кем же они тогда написаны? — поинтересовался я.

— Метауэем, конечно, — ответил он с горечью. — У нас думали, что парадокса времени не существует, — хотелось бы мне, чтоб вы почитали ученые труды, которыми забиты библиотеки. Специалисты утверждали, что невозможно, например, скопировать картину с будущей репродукции, обойдясь таким образом без оригинала. А я-то что делаю — как раз и копирую по памяти!

Неплохо было бы сказать ему правду, он такой милый человек, особенно по сравнению с этим проходимцем Метауэем, и так мучается. Но нельзя.

Видите ли, он сознательно старается не копировать те картины. Он так упорствует в этом, что отказывается думать о книге и даже разговаривать о ней. Но мне все же удалось недавно выудить из него две-три фразы. И знаете что? Он ее не помнит — только в самых общих чертах.

Удивляться тут нечему — он и есть настоящий Морниел Метауэй, без всяких парадоксов. Но если я ему когда-нибудь открою, что он просто пишет эти картины, создает их сам, а не восстанавливает по памяти, его покинет даже та ничтожная доля уверенности в своих силах, которая в нем есть, и он совсем растеряется. Так что пусть уж считает себя обманщиком, хотя на самом деле все обстоит не так.

— Забудьте об этом, — твержу я ему. — Доллары все равно остаются долларами.

Если бы воссоздать в этой комнате все орхидеи, какие только есть на свете… Неплохо бы, наверно, получилось. Но, пожалуй, для начала лучше попробовать обыкновенный люминесцентный спектр…

Лина задумалась, ее тонкие пальцы застыли над клавиатурой электронного цветочника. Но прошло мгновение, и средним пальцем правой руки она мягко тронула одну из клавиш.

В глубине просторной, тщательно прибранной, строгой комнаты снопом взметнулось желто-зеленое пламя. Призрачный огонь колебался, ширился, становился легче, прозрачнее. Наконец он растекся светящейся завесой с мерцающими туманными краями.

Пальцы Лины мягко и упруго касались клавиш. Завеса, послушная воле ее пальцев, колыхалась как от ветра, в ее центре вспыхивали искры и разбегались к туманным краям, потом, словно испугавшись пустоты, соединялись в длинные зигзагообразные молнии, в радужные дуги и огненные шары, и все эти ослепительные краски и причудливые формы, соединяясь, сплетаясь, свиваясь, начинали сумасшедшую игру… Звездопады, солнечные ливни, северное сияние.

Танец света убыстрил свой ритм… экстаз, и вдруг… все застыло. На бледно-зеленом фоне приступили бархатистые лиловые орхидеи. Цветы отличались от всех орхидей, растущих на земле. Стереоскрпический светящийся букет, созданный призрачной вспышкой ускоренных, заряженных высокой энергией электронов, завораживал своей необычной красотой, непохожей на ту, которую знает природа.

Хорошо очерченные губы Лины плотно сжались, в ее глазах появился лихорадочный блеск.

А пальцы, словно отделившиеся от тела крохотные живые существа, продолжали блуждать по клавишам и заставляли свет преломляться, фосфоресцировать и рисовать в пустоте объемные картины.

Лепестки орхидей удлинялись. Покачивались тычинки, едва заметно шевелились ложноножки. Становилось тревожно от близкой соседства с этими чувственными и жадными цветами. Неожиданно в глубине фиолетовых зарослей обрисовался тускло-серый ствол засохшего дерева.

Откуда-то снизу поднялись пышные изумрудно-зеленые папоротники. Щупальца орхидей скользнули по резным листьям. Из мохнатого темно-желтого пестика потек красный туман и обрызгал кровавыми каплями кору мертвого дерева.

У капель красного тумана был свой ритм. Цветы подчинились ему. Фосфоресцирующее изображение закружилось в медленном танце и замерло.

Готово!

Затаив дыхание, Лина смотрела на дело рук своих. Нажала на клавишу закрепления. Картина, похожая на оживший сон, зафиксировалась в пустоте.

— Великолепно, Лина!

Голос, низкий, богатый оттенками, прозвучал за ее спиной.

Лина даже не обернулась, она знала, чей это голос. Это была ее близкая подруга Юри. Лина сняла с плеча тонкий шелковый шнурок, который поддерживал электронный цветочниц, лежавший у нее на коленях, положила цветочник на стол и только сейчас заметила, что ее тело покрылось легкой испариной.

Перед видеофоном стояло стереоскопическое изображение Юри. Юри внимательно оглядела произведение Лины, потом едва заметно кивнула.

— Просто восхитительно. У тебя всегда получается… Да, в твоем икебана что-то есть.

Юри любила это древнее слово. Когда-то, давным-давно так называлось искусство декорировать комнату настоящими живыми цветами. Дополнением к цветочному интерьеру служили ветка, кусок древесной коры, металлическая или пластмассовая фтурка, керамическая ваза, плоское фарфоровое блюдо, «еивр» это слово осталось только в обиходе профессионалов — специалистов по электронному цветосоставлению, да и то его можно было услышать лишь на официальных выставках цветов, Но в устах Юри слово «икебана» не звучало как архаизм. Конечно, она была признанным мастером, вдохновенным творцом электронных цветов, молодежь почитала за счастье учиться у Юри. Но дело не в этом. Юри, великодушная, щедрая и немного легкомысленная, жила весело и открыто, и все, что она говорила, несло на себе печать этой легкости.