Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

— Могу.

— Тогда айда обратно на кухню. Нет, букет я с собой туда же возьму. Пусть нам пахнет, пока свежий… Так что у тебя за дело?

Он вежливо пропустил ее перед собой. Вот откуда мужская галантность, на тридцать втором году жизни сообразил он, опять идя вслед за Наташкой. Ясно, зачем их надо вперед пропускать! Чтобы без помех смотреть, как у них под платьем ягодицы перекатываются!

Вроде бы условности дурацкие, бессмысленный политес — а если вдуматься, как мудро!

Прямая, гибкая, она шла, не оборачиваясь, и несла вазу обеими руками, и ножки ставила, что твоя трепетная лань.

Художественная гимнастка с олимпийским огнем. Можно было решить, будто этот букет ей драгоценен. Будто это первый букет в ее жизни.

— Ты будешь смеяться, — повторил он, — но я приехал просто попросить прощения. За вчерашнее.

Путь оказался недолог — квартирка была невелика. Наташка поставила вазу посреди кухонного стола и обернулась. Нет, положительно у нее глаза просто сверкали. И улыбка не сходила с лица.

— У меня? — с картинным изумлением спросила она.

— Ага.

— Есть мужчины в русских селениях… — с иронией пробормотала она, но чувствовалось, что ей лестно.

— Я почему-то подумал, — стесняясь, сказал Корховой, — тебе вчерашнее было неприятно.

— А перед Валентином будешь?

— С какой радости? — сразу ощетинился он. — Пусть он передо мной сначала извинится!

Она уже метала на стол чашки-ложки, и газ под чайником уже расцвел хищно шипящим, призрачно-синим инопланетным цветком.

— А по-моему, надо… Нет-нет, я не советую — просто мыслю вслух. Тебе самому в первую очередь надо.

— Мы и так все время перед ними виноватые ходим… — угрюмо сказал он.

— Ну да, лучше все время ходить виноватым и злиться за это на себя и на весь свет, чем один раз предложить руку, а уж если ее не примут, тогда плюнуть и больше вообще этого человека в упор не видеть… Ты садись к столу, садись… Чай — он полезный. А хочешь зеленый? Он вообще от семи недуг! Промоет — ни одного свободного радикала в организме не останется!

— А как же я без них?

Она засмеялась. Тон был какой-то ласковый, почти материнский.

— Ты что, не знаешь, сколько от них вреда?

— Да как-то не сталкивался… Руки где помыть?

— А, да… Вон ванная. Полотенце рыжее, справа — для рук.

Он тщательно намылил ладони, потом долго мыл их теплой водой. Потом тщательно вытер. Наташка была просто — так бы и проглотил целиком. Корховой даже глянул в зеркало и, как сумел, пригладил волосы. «Интересно, что же все-таки было вчера в машине, чего Ленька не рассказал? Или он наболтал просто, чтобы меня подогреть?»

Когда он вышел, чай уже был разлит и дымился в чашках. И впрямь какой-то бледно-зеленоватый. Наташка сидела спиной к окну, положив подбородок на сцепленные кулачки, и смиренно ждала. Когда Корховой показался, она сразу подняла на него глаза и с готовностью заулыбалась.

— Я тебе не помешал? — осведомился он.

Она захохотала.

— Ну до чего ты тактичный! Спасу нет! Вовремя спросил!

— И Ленька тоже тактичным меня обзывает, — насупился Корховой.

— Нормально вчера доехали?

— Да. Он у меня и переночевал.

— Так вот с кем теперь проводят ночи русские богатыри! — воскликнула она патетически. — Таким роскошным генам грозит не перейти в следующее поколение!

— Ты чего? — испугался он. — Ты чего подумала? Да мы…

Она засмеялась и озорно захлопала в ладоши.

— Поверил, поверил!

Он только головой помотал — как бык, которого достали оводы.

— Нет, погоди. Что-то с головой у меня, никак в тон тебе не попаду… — Он помолчал. Она выжидательно смотрела ему в лицо. — Ты такая… — Он пустил пробный шар и сам удивился тому, что волнуется, будто ему лет шестнадцать, а этот пробный шар у него первый и пробный скорее для него самого, чем для той, в чью сторону запущен. — Ты такая красивая и малоодетая, что я тебя просто стесняюсь. И потому в мозгах ступор. Сейчас я постараюсь привыкнуть и приду в норму…

Она перестала улыбаться и отвела глаза. То ли искренне смутилась от столь нахрапистой откровенности, то ли — наоборот, подыгрывает…

Но если подыгрывает — так это ж еще лучше!

— Ты тоже славный, — негромко сказала она, не поднимая взгляда. Положила ногу на ногу. Ноги были полные, светлые, хотелось хоть щекой прижаться к ним, что ли… Порывисто вздохнула. — После вчерашнего мне тебя так жалко стало…

— Жалко?!

— Конечно. Ты пей чай, пей… Тут такого не достанешь, да и заваривать на Москве не умеют. Это наш, сибирский.

Он послушно отхлебнул. Странный был вкус. Впрочем, травяной. Пахло лугом каким-то, вернее — опушкой. Цветы, цветы, иван-чай выше человека, а дальше — чащобы малинника. Почему-то сразу сделалось уютно, ровно в детстве на открытой веранде, где они всей семьей сидели и пили чай из самовара, с медом… Какой там был воздух!

А пожалуй, Наташка со своей Сибирью тоже в этом должна понимать. Не то что вся эта интеллигенция.

— Ты по родным местам скучаешь? — спросил он.

— Я знала, — тихо сказала она. — Вот как в воду глядела. Это волшебный чай. В нем травы… Стоит только глоток сделать — и начинаешь вспоминать детство и родные края. Иногда скучаю, Степушка…

У него просто дыхание оборвалось, такой у нее стал вдруг мягкий, родной голос.

«Кто кого клеит?!» — с изумлением подумал он.

— Так вот. Мне стало тебя очень жалко, — заговорила она, не дав ему себя перебить. И посмотрела ему в глаза. — И кулаки-то у тебя не такие уж большие… И рожа совсем не тупо богатырская. И весь ты на самом деле такой беззащитный… Знаешь, сейчас жизнь стала, как война. Я вот несколько материалов по школам делала, по тому, какое там житье-бытье — в обычных школах, в продвинутых и, наоборот, в интернатах, в школах для детей с ограничкой… Все детки такие разные, а вот в этом — уже одинаковые. Они уже иного себе и не представляют. Каждый один, сам по себе, и либо ты — либо тебя… Война без конца. Мечтают о другом, хотят чего-то совсем другого — но на деле этого другого уже не представляют. А ты как будто вырос в мирном мире, где, конечно, не рай и люди вполне с норовом, но — все, в общем, вместе, а не поврозь. И поэтому тебя очень легко все время заманивать в засаду. Понимаешь? Тебя бы в общинный мир снова — цены бы тебе не было.

— А у тебя был общинный мир? — спросил он тихо.

— Да, — коротко ответила она. — Более чем.

— А что это?

Она задумалась, глядя куда-то в сторону. Сосредотачиваясь, подыскивая, видимо, слова поточней, глубоко втянула воздух носом и, давая легким простор для вдоха, на несколько мгновений выпрямила спину так, что упругая грудь ее будто коротким горячим ударом в низ живота ударила Корхового.

— Лебедь, рак и щука могли бы отлично сотрудничать, если бы делали какое-то общее дело, — сказала она. — Каждый живет там, где не могут жить остальные двое, и способен на то, чего опять же не могут остальные. Идеальное сотрудничество. Но это только если все трое друг другу очень доверяют. Вдали друг от друга, не видя, не в силах контролировать — всегда знают, что остальные все равно делают это общее. Значит, все трое должны быть чем-то по-настоящему, всей душой увлечены. Только так разные могут искренне делать что-то одно. А у нас теперь даже представления об общем деле нет, все мечты о единстве сводятся к тому, чтобы под общий хомут всех поставить. И поэтому, натурально, все только и норовят из-под хомута сбежать — и остаться в одиночестве. Общинный мир — это там, где не общий хомут, а общее дело.