Фредерик Пол - Парень, который будет жить вечно

Он взглянул на небольшую рощу из деревьев или похожих на деревья организмов в нескольких десятках метров от нас.

— Эти я знаю. Их молодые листья можно есть, — ответил он. — Потом — нет, выворачивает наизнанку. Берта едва не умерла, когда попробовала.

— Значит, что-то ты узнаешь?

Он с усталым презрением посмотрел на меня.

— Я сказал, что узнаю деревья. Деревья того же вида, Марки, но местность совсем другая. Там, где я был, этих деревьев росло гораздо больше. Настоящий лес на сотни квадратных километров. Когда весной распускались листья, как мы наедались!

Гарри улыбался, как будто на него нахлынули счастливые воспоминания. Может, так и было. Для Гарри и остальных заброшенных на планету любая возможность наполнить животы — уже счастье. Я продолжал расспросы, показал на большую горную цепь на горизонте; облака почти совершенно закрывали ее в оптическом диапазоне, но на микроволновых частотах горы были отчетливо видны.

Он без энтузиазма посмотрел на них и покачал головой.

— Нет, Марки. Не думаю. Может, если бы нам удалось заглянуть на ту сторону?…

— Никаких проблем, — ответил я, переместил зрительную программу на самую высокую вершину и максимально увеличил изображение. Здесь буря бушевала еще сильнее, с многочисленными молниями и истинными потоками осадков. Разница состояла лишь в том, что осадки имели вид гексагональных кристаллов воды в твердой фазе — это состояние называется «снег». С вершины мы видели местность на сто километров до горизонта. Один из ближайших пиков, со срезанной вершиной и с кратером, похожим на озеро, когда-то был вулканом, но сейчас явно не действующим. Вдали виднелось еще одно озеро, гораздо больше первого; через болота и заросли тростника в него впадала широкая медлительная река. Мне казалось, что такую местность легко узнать.

— Что-нибудь знакомое, Гарри? — спросил я.

Он поморщился, когда электрический разряд ударил в землю всего в нескольких сотнях метров от нас, и снова отрицательно покачал головой.

— Возле нашей пещеры были похожие болота. Мы там проводили много времени, потому что в воде можно было наловить жуков и что-то вроде моллюсков. Боже, какой у них был отвратительный вкус, — добавил он, морща нос от омерзения, — но в холодное время года это почти единственное, что мы могли есть. И никакого озера там не было.

Я вздохнул.

— Ну хорошо, попробуем в другом месте.

Так мы и поступили. Попробовали в другом, и еще в одном, и еще. И тут, во время девятой или десятой попытки, рядом с нами возникла нелепая фигура кугеля.

— Здесь нет ничего интересного, — провозгласил он (или они). — Мы хотим задать вопрос.

— Задавайте, — нетерпеливо ответил я, потому что Гарри почти исчерпал запасы моего терпения.

— Вопрос таков: зачем мы привели нашу посадочную шлюпку на этот объект? Почему не остались на орбите и не произвели осмотр оттуда?

У Гарри отвисла челюсть.

— Эй, Марки, а он прав, — раздраженно сказал он. — С орбиты мы могли бы увидеть гораздо больше.

Конечно. Я сразу это понял.

Я помолчал, не зная, что сказать. Я не сказал: «План полета составлял не я», — хотя это было правдой. Я даже не сказал: «Со мной по этому поводу не консультировались», — хотя и это было правдой. Я только сказал:

— Вы правы, — замолчал и начал подготовку к возвращению шлюпки на орбиту.

Второй раз за время моего существования кто-то другой оказывался прав, а я ошибался. И мне это понравилось даже меньше, чем в первый раз.

Посадочная программа предусматривает полет в направлении вращения планеты. Я не видел причин изменять ее, поэтому мы полетели на восток, отправляя исследовательские подпрограммы в те районы планеты, которые были от нас скрыты. На востоке сейчас темно, но для наших сенсоров это не проблема. Для Гарри тоже. В каждом новом месте его реакция была одинаковой:

— Нет. Ничего знакомого, Марки. Нет.

Бесконечные отрицательные ответы Гарри быстро надоедали: минул разумный период времени, а я не видел им конца.

Позвольте определить, что я понимаю под «разумным периодом времени». Наш корабль находился на стоминутной орбите; это значит, что именно столько времени нам требовалось для осмотра всей планеты. Так что нам предстояло мириться с непереносимой скукой в течение совершенно незначительных шести миллионов миллисекунд.

Гарри скучал почти так же, как я. Это давало мне небольшое преимущество, потому что он спасался от скуки своим обычным способом — ел, а я готовил для него особенно сложные блюда, получая возможность хоть немного отвлечься. Некоторые из этих блюд были поистине необычны: суфле с бальзамическим уксусом, ядовитая японская рыба-собака, которую японцы называют торафугу, десерты, которые требовали гораздо больше мастерства, чем обычная еда Гарри. Я сотворил сахарные волны в море из сладкого крема с лаймом, по морю плыли корабли из имбирного пряника с зефирными парусами, а матросы из белого шоколада стреляли из марципановых пушек. Гарри с большим интересом осмотрел эту конструкцию, но когда я сказал, что все готово, проглотил мгновенно. Потом вежливо сказал:

— Послушай, Марки, хватит сластей, ладно? Как насчет жареного мяса?

— Конечно, — ответил я и снова принялся за работу. Настоящее жареное мясо с наскока не приготовишь. Я нацелился на совершенство: полусырая красноватая середина и хрустящие обгоревшие края, с особым вниманием к реакции Мейллара. Именно она придает мясу особый вкус: большие молекулы разрываются на маленькие, что делает мясо особенно вкусным, при температуре в 413 градусов по Кельвину. На несколько градусов больше, и с жиром смешается перегоревший уголь; на несколько меньше — и настоящего вкуса вообще не будет. На этот раз у меня все получилось. Гарри тоже так считал, потому что одобрительно хмыкнул.

И тут кое-что произошло.

Мы как раз пролетали над океаном, возвращаясь на дневную сторону. Гарри отложил последний кусок мяса и с искренним интересом сказал:

— Марки, ты видишь, что там?

Конечно, я видел — в буквальном смысле. Но не понимал, почему восход солнца стоил такого замечания.

— Это восход, Марки! — сказал Гарри. — Я так давно не видел восхода. Разве ты не понимаешь, как он прекрасен?

Правда в том, что я не могу этого понять. У меня нет систем распознавания видимой красоты, если только эта красота не связана с приготовлением пищи. Конечно, я легко распознаю все краски, слагающие эту картину: от бледно-розового цвета свежеиспеченного хлеба до темно-алого панциря вареного омара, — но это всего лишь естественная последовательность частот видимого света, подвергающегося рефракции при прохождении через капли воды соответствующего размера, занимающие определенное положение относительно солнца. И я не мог понять, что в этом такого, что заставило Гарри оторваться от еды.