Александр Бушков - Нелетная погода (сборник)

– Вот, знаю, – сказал я. – Маху дал, маху…

– Пр-роходимец… – выдохнул Горчаков сквозь зубы.– Ну, конечно, мне следовало сразу догадаться, и то, что вы знаете наши фамилии, и антипатия внезапная… Он у вас был?

– Кто? – спросил я, делая глупое лицо. – Никого у меня не было.

– Был… – яростно сказал Горчаков. Иванов, Петров, Сидоров, как же, наслышаны… Перевербовал, паршивец, и вы ему поверили?

– Просто кое-кто высказал ясными словами то, чего я не мог бы выразить сам, – сказал я. – При чем тут вербовка? Я и сам пришел бы к выводу, что ваши варяги с их изобилием нам вовсе не нужны. Он, кстати, не говорил ничего, просто я понял, что возможен другой путь. Нам нужны мы сами.

– А ведь вы маоист, Боря, – ласково протянул Горчаков.

– Я?

– Вы. Это же они повторяли: «Чем хуже, тем лучше».

– Ну, Витя… – укоризненно сморщился Назар Захарыч. – Что же ты сразу шьешь парню политику, не те нынче времена… Какой же он маоист?

– Помолчи, – поморщился Горчаков. – Он невольно становится на их позиции, понимаешь, добрячок ты мой? «Пусть все остается по-прежнему». А какое оно, прежнее? «Сытыми мы коммунизм не построим». Построим, Боря. Вы грамотный человек, с высшим образованием. Должны помнить, сколько миллионов, – да, миллионов! – человек умирают сейчас от голода или постоянно недоедают. Африка, Азия, Латинская Америка. Да и в Европах… Как вы думаете, поймут они вас, если вы скажете им: придется вам голодать и дальше, и умирать, и хоронить своих детей, и продавать своих детей, но зато вы должны гордо утешаться сознанием, что отстояли свою космическую независимость? Поймут? Им нужен хлеб, а не ваша гордая независимость. Если они узнают, что это вы помешали им получить еду для себя и своих детей, они вас растопчут и будут правы.

– Значит, идеал – сытое брюхо?

– Вовсе нет, – сказал он. – Просто сначала нужно накормить и одеть человека, а остальное он сделает сам.

– Точно! – обрадовался Назар Захарыч, довольный, что и ему удалось вставить словечко. – Сначала их покормить нужно, мы в сорок пятом первым делом выкатывали полевые кухни…

– Вот именно, – сказал Горчаков. – Прежде всего на площади вывозили полевые кухни и раздавали кашу. Борис, этим людям, про которых я говорил, не нужны высокие материи. Пока не нужны. Сейчас им не до того. О высоких материях они станут думать потом, когда будут сыты и накормят своих детей. Я вовсе не хочу утверждать, что с наступлением Эры Изобилия волшебным образом исчезнут абсолютно все пороки…

– Да, – сказал я. – От выпивки при таком баре удержаться трудно.

– Не опошляйте. Это мелочи. Полностью исчезнут преступления против собственности, никто ведь не станет воровать у другого то, что имеет сам. Исчезнет пресловутый дефицит и связанная с ним уголовщина. Эра Изобилия уничтожит почву, на которой произрастает мещанин. Потеряет всякий смысл проникать на базу с черного хода и носить записки от Ивана Ивановича. Так что постарайтесь забыть этого галактического провокатора.

– Он не похож на провокатора, – сказал я.

– Блаженный слюнтяй, не в терминах дело, – отмахнулся Горчаков. – Он просто забыл, что такое голод. Перестаньте о нем думать. Думайте больше о том, что вы – представитель Земли. Из пяти миллиардов населения планеты, из двухсот пятидесяти миллионов населения государства выбраны мы трое. Знаменосцы грядущих поколений – высокие слова, но что делать, если это правда. Нам выпало быть… Да, черт побери, подопытными кроликами эксперимента, но это такой эксперимент, что я согласен с ролью кролика. Хотя мы не кролики.

– Апостолы, – сказал я.

– Не придирайтесь к терминам. Подобрать подходящие слова недолго. Люди, на которых лежит ответственность за человечество. Постарайтесь проникнуться значением и величием этих слов. Вы уже не можете оставаться каким-то там просто Песковым двадцати шести лет от роду… Вы один из немногих, на ком лежит ответственность за светлое будущее человечества.

– Зажравшегося, – сказал я.

– Сытого, – сказал он. – Избавленного от суетных забот о куске хлеба.

– Молодой он еще… – застенчиво подал голос Назар Захарович. – Лиха не хлебал, по карточкам не жил, и вообще…

– Вот именно, – сказал Горчаков. – Назар воевал, а я пацаном голодал после войны, мы-то помним, что значит кусок хлеба, не то, что вы…

Спорить с ними я не мог – не умел. Я не привык спорить на такие темы и не предполагал, что когда-нибудь придется, но я знал, что не уступлю.

– Гоните этого иезуита, если еще раз появится, – сказал Горчаков, хлопая меня по колену. – Попался бы он мне, я бы с ним поговорил… – Он встал и тряхнул за плечо Назара. – Поехали.

– На посошок, Витя, – кротко отозвался Назар Захарыч. Совершенно ясно, что, несмотря на перевес в годах, он ходил у Горчакова под каблуком, тихий человек, добренький, безответный. Я не мог представить его молодым, в шинели…

– Ладно, – разрешил Горчаков. – Доброй ночи, Борис.

Он ушел в прихожую, высокий, жесткий, собранный, раз навсегда определивший свою позицию и не собиравшийся отступать. Когда твой противник сильный человек, его даже уважаешь; легче, если он рыхлая ничтожная личность, и тем проще, его неприкрыто презираешь, а сильного презирать невозможно, нужно что-то большое, чтобы перестать его уважать.

Назар Захарыч допил посошок и встал.

– Доброй ночи, Боря, – сказал он плюшевым голосом. – Вы не обращайте внимания на все, что Витя про политику… Просто вспомните детишек в неблагополучных странах, видели ведь фильмы? Ужас…

– Послушайте, – сказал я. – Вы оба мне так и не сказали, я не могу понять… В чем суть эксперимента, самая суть?

– Ну это же просто, Боря. Помните школьные опыты с бумажками? Опустили ее в пробирку, посинела она или там покраснела – опыт удался. И вот такие бумажки – мы трое. Посинеем – все в порядке, можно начинать по всей планете. Поняли?

– Понял… – сказал я. – Доброй ночи. Дверь за ними захлопнулась. Я прибрал со стола, поплелся в спальню. Жанна захлопнула книгу и вопросительно взглянула на меня, я отобрал книгу, положил ее на столик и поцеловал Жанну.

– Ушли? – спросила она.

– Да, – сказал я.

– Вы не поссорились?

– Вроде нет. Ноль-ноль, команды покидают поле. Мне было с ней удивительно просто и легко, как будто мы знали друг друга с пеленок, и с первого класса я таскал за ней портфель, в девятом целовались в подъезде, а в восемнадцать прибежали к загсу за час до открытия.

– Слушай, – сказал я, садясь рядом с ней. – Понимаешь, такое дело… Если эксперимент провалится, что будет с тобой?

– Не знаю.

– То есть как? Что, у тебя на этот счет нет инструкций?

Она молчала. За окном стояла теплая летняя темнота, вспыхивали огоньки электросварки на соседней крыше, во дворе припозднившийся гитарист орал ужасным голосом песню про каскадеров.