Эдгар Пэнгборн - Зеркало для наблюдателей

Всю оставшуюся дорогу я находился в опасности. Но голова Анжело была не совсем на моей груди, да и спал он слишком крепко, чтобы заметить, что мое сердце бьется один раз в шестьдесят секунд.

Что мы такое, Дрозма?

Больше чем люди, когда следим за ними? Или меньше, когда разбиваем крылья о стекло?

Следующую неделю моя память превратила в калейдоскоп незначительных событий.

Проснулся поздно. Шэрон и Анжело водружали кучу булыжников, отмечая на заднем дворе место, где была похоронена Белла. Если бы я не был очевидцем вчерашней вспышки гнева, я мог бы предположить, что Анжело нравится это занятие. Но вот он сделал шаг за спину Шэрон, и притворство слетело с его лица. Это было лицо терпеливого человека, лицо, отмеченное печатью нежности — как у взрослого, наблюдающего за детской игрой в "воображалки",— лицо человека, вспоминающего леса, равнины и пустыни зрелости. Потом они отправились в южный конец Калюмет-стрит, в городские джунгли... Я сидел с пустой головой перед пишущей машинкой и убеждал себя, что "мистеру Бену Майлзу" следует поубедительнее играть свою роль, роль парня, всегда находящегося накануне написания книги, но никогда не совершающего подобного подвига... Посетили с Анжело "ПРО У ТЫ" (это было во вторник), но Шэрон не нашли, зато обнаружили в магазинчике маленького беспокойного чудака, оказавшегося отцом Шэрон. Он по-дружески поговорил с Анжело о бейсболе и ничем не был похож на сокрушителя чугунных плит... Встретил в баре Джейка Макгуайра, возвращающегося с работы в гараже. Мы начали с кражи, но в конце концов перешли на Анжело.

— Сидеть весь день, уткнувшись носом в книгу,— вредно,— сказал Мак. Конечно, с его ногой он никогда не станет спортсменом, но даже при такой ноге это вредно. Он вырастет кривобоким чудаком. Если бы он был моим ребенком, я бы этому сразу положил конец. Но что мы можем сделать?

Я не знал...

Ничто на этой неделе не вызывало у меня подозрений о присутствии поблизости Намира.

Я снова увидел Билли Келла из окна. Он играл с Анжело бейсбольным мячом на Мартин-стрит, и мне вдруг подумалось, что мое первое впечатление о нем может и не соответствовать истине. А не заблуждалась ли Шэрон?.. Да, он мучил ее, но, возможно, она сама спровоцировала такое поведение с его стороны. Играя в мяч, Билли казался совсем другим человеком. Он бросал так, чтобы Анжело не приходилось много двигаться, но, с другой стороны, ухитрялся заставить Анжело поработать. В поведении Билли не было снисходительности, а в громких замечаниях — проявлений покровительства. Он не по-мальчишески серьезно старался дать Анжело возможность провести время с пользой. Устав от игры, они уселись на бордюрный камень — светлая и темная головы, ведущие меж собой некую дружелюбную беседу. Беседа выглядела пустопорожней: Билли не казался ни настаивающим, ни убеждающим в чем-то собеседника. Когда Роза позвала Анжело ужинать, тот обменялся с другом странным прощальным жестом — вскинул руку с вывернутой ладонью. Я помнил, что Билли Келл командует "стервятниками". Но Анжело ведь утверждал, что еще не присоединился к банде...

В четверг вечером я ужинал с Понтевеччио. Компанию нам составили и обе старые леди. Роза старалась от души. Она так и порхала — с ее-то комплекцией! — перед плитой и вокруг стола. Я поражался, как много, при ее крошечном доходе, тратит она на такие вечеринки. И все это вовсе не было расточительством, просто Роза по натуре была дарительницей, гостеприимство требовалось ее душе, как кислород телу. Получив возможность похвастаться красивой скатертью и напичкать гостей разнообразными блюдами, Роза становилась румяной и энергичной. Исчезла куда-то усталая, обеспокоенная,толстая женщина, и я видел перед собой мать Анжело.

Миссис Дорис Кит, величественная, с седыми волосами, в сером шелке, при аметистовой броши, явно склонная к мишуре, заставила меня вспомнить, что когда я увидел ее впервые, она была в хлопчатобумажной рубашке и вопила от ужаса. Высокая — шести футов ростом — в те времена, когда ей еще не было нынешних семидесяти лет, она, по-видимому, отличалась весьма суровым нравом. Миссис же Мапп, думается, всегда была доброй и медлительной, а в юности — и вовсе прелестница-возлюбленная. Хотя именно миссис Мапп некогда учительствовала — преподавала искусство и музыку в старших классах женской школы. Что же касается миссис Кит, она никогда не предпринимала попыток сделать хоть какую-нибудь карьеру, кроме карьеры домохозяйки, и в достаточной степени воинственно сообщала об этом. Когда их мужья много лет назад почили вечным сном, две леди создали некий симбиоз, по-видимому, вполне устраивающий их, и собирались прожить в этом состоянии весь остаток своей жизни. Надеюсь, к ним придет счастье и умереть в один день.

— Анжело,— сказала миссис Кит,— покажи Агнес свою последнюю работу.

— Да я почти ничего не закончил.

Она принялась любезно увешать его, как взрослого:

— Никто не может идти вперед без квалифицированной критики. Каждый должен внести свою лепту.

— Да я просто валяю дурака.

Тем не менее его зацеловали и уговорили принести две картины. Отправляясь за ними, чертенок подмигнул мне. Три кобылы среди высоких трав, головы устремлены к приближающемуся огромному красному жеребцу. Цвета ревущие, как ветер в горах. Встреча бури и солнечного света, свирепая и радостная, кричащая и вызывающе сексуальная. Чертенка следовало бы хорошенько отшлепать... Другая картина была мягким сказочным пейзажем.

Я должен был признаться себе, что леди были столь же смешными, сколь и трогательными. Их усердные замечания касались чего угодно, но только не очевидного.

— Цвет.— отважно заявила миссис Мапп,— слишком экстравагантный.

— Да,— сказал Анжело.

— А эта нога немного длинновата. Думаю, тебе нужно рисовать с модели.

— Да,— сказал Анжело.

— А массы... Учись размещать массы сбалансированно, Анжело.

— Да,— сказал Анжело.

— Теперь эта...— миссис Мапп с немалым облегчением взяла в руки пейзаж.— Эта... хм... неплоха. Она миленькая, Анжело. Очень даже миленькая.

— Да,— сказал Анжело.

Роза рассмеялась. Безо всякого намека на смущение, потому что чего-чего, а смущения в этой женщине, наполненной только сердечностью и восхищением, и быть не могло. После того как Анжело вернулся, унеся свои рисунки, она не отпустила руки от его кудрей. И в то же время она абсолютно не воспринимала своего сына в качестве художника. В той же мере, как книги, которые читал Анжело, были для нее страной за семью морями, так и рисунки двенадцатилетнего ребенка в ее представлении не могли иметь никакого значения для окружающего мира. Тот факт, что своей небрежной виртуозностью он уже достиг порога, к которому большинство художников стремятся всю жизнь, был выше ее понимания. Доброжелательное невежество стало для нее щитом, за которым она пряталась от реальной жизни.