Евгений Евтушенко - Ардабиола

Ардабьев-младший вышел вслед за ним в ненастную малозвездную ночь. Фотограф стоял около поленницы во дворе и грозил кулаком пасмурному небу:

- Я когда-нибудь все выставлю, все!

- Проводить вас?

- Ты меня лучше сфотографируй! - захохотал фотограф. - А то я фотографировал всех, а меня никто. Разве только для паспорта!

Ардабьев повел фотографа домой, и он бормотал:

- Я не снимал маршалов, не снимал знаменитых актеров. Но я сорок лет снимал простой трудовой народ. Это мои маршалы, которые победили в войне. Это мои знаменитые актеры, которые гениально играют свою собственную жизнь и смерть. Хотя иногда и с бездарными режиссерами!

У фонаря к Ардабьеву и фотографу подошли трое подростков в одинаковых черных кожаных куртках на молниях.

- Разрешите прикурить! - сказал подросток с длинными девичьими ресницами и странными мертвыми глазами.

- А не рано? - спросил Ардабьев, неохотно протягивая ему сигарету огоньком кверху.

- Мы акселераты... - ответил подросток, и двое других засмеялись.

"Нехороший смех... - подумал Ардабьев. - Неужели и мой Витя будет таким же?" И повел фотографа дальше.

А фотограф продолжал:

- Когда хотят унизить художника, говорят, что его живопись - это не искусство, а фотография. Дураки! Фотография - это великое искусство! Фотограф смеется, плачет, обвиняет, сражается! А мы, русские фотографы, как сироты. У нас нет Союза фотохудожников. Нет музея фотографии. Нет пленки. Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!

...Философ, наблюдая за удаляющимися фигурами Ардабьева и фотографа, процедил:

- Ну, Пеструшка, у тебя есть шанс. На этом фраере фирменные джинса. Новенькие. Ну?

- Чо ну? - мялся Пеструшка.

- Опять это провинциальное "чоканье"! Помни, что сказал Мичурин насчет джинсов. Вот тебе мой кастет, Пеструшка. Просовывай, просовывай пальчики в дырочки. Не сломаются. Кистенек с тобой, Фантомас?

- Всегда со мной... - пробасил Фантомас.

- Старомодно, но эффектно... Оружие черной сотни... Ну что ж, не все из прошлого надо отбрасывать, - одобрил Философ. - Но я не любитель мокрых дел. Кровь негигиенична. Насилие - только в крайнем случае... Я думаю, он снимет джинса, как миленький. Боюсь только, что накладет в них... Придется отдать в химчистку...

...Фотограф, стоя у своей калитки, взывал к Ардабьеву и человечеству:

- Редактор ворчит, что на моих фотографиях люди плохо одеты. Чо я, сам их одеваю, чо ли? Жюри областной выставки зарубило мои работы, потому что на них, видите ли, слишком много страдающих лиц. То, что люди страдают в жизни, их не волнует. Главное, чтобы они не страдали на фотографиях. Своеобразный гуманизм! Но искусство фотографии - не Доска почета... Это мемориальная доска истории - вот что! Булгаков сказал, что рукописи не горят. Негативы - тоже! - Выкричавшись, фотограф внезапно протрезвел и добавил: - Но их съедает время... - Полуоткрыв калитку, фотограф ненастойчиво предложил: - Может, зайдешь ко мне в мастерскую?

- Только ненадолго... - согласился Ардабьев.

- Когда у моей хозяйки умерла корова, старушка отдала мне под мастерскую коровник... - несколько смущенно сказал фотограф, вводя Ардабьева во двор.

- Умерла корова... - задумчиво повторил вслух Ардабьев.

- Умерла... А чо, так нельзя говорить? - взъерошился фотограф.

- Только так и можно... - грустно улыбнулся Ардабьев, думая о крысе Алле.

Если бы фотограф его не предупредил, он никогда не догадался бы, что попал в бывший коровник. Правда, неистребимый запах соломы, навоза, молока как бы витал в воздухе. Но стены были чисто побелены, настлан дощатый пол. Стояла железная печка с выведенным в окно коленом. На окнах висели самодельные черные бумажные шторы. На столе под красной лампой плавали в ванночке негативы. Но главное в мастерской были стены, увешанные большими и маленькими фотографиями, составляющими черно-белую мозаику радостей, труда, страданий маленькой, но неотъемлемой части человечества сибирского городка Хайрюзовска.

Деповская бригада из еще беспаспортных мальчишек в ушанках и спецовках под переходящим красным знаменем и лозунгом "Все - для фронта!". Печальные и любопытные глаза телят рядом с такими же печальными и любопытными глазами солдат, выглядывающих из теплушек. Слепой инвалид на рынке с морской свинкой, вытягивающей из ящичка "судьбы", напечатанные на пишущей машинке. Эта морская свинка тоже, наверное, умерла. Расстеленная на церковной паперти простыня, где лежат обручальные кольца, серебряные ложки, серьги и некрасивый золотой самородок - в фонд фронта. Сибирячка, несущая под мышкой белую луну замороженного молока с дырочкой посередине. Маляр на цыпочках, освежающий серебряной краской маленький памятник Ленину. Очередь в продуктовый магазин с "хвостом" на улице, а над очередью на втором этаже мальчик со вскинутой скрипкой в распахнутом окне музыкальной школы. Девушки на танцплощадке с крошечными гирляндами семечной шелухи, свисающей с выжидательно оттопыренных губ. Плотник с гвоздями во рту, остановивший молоток над ребром свежего ската крыши, потому что на полувбитый гвоздь села стрекоза. Сближающие губы парень и девушка, а между их губ, на заднем плане, крохотная старушка на завалинке, опершаяся подбородком о клюку. Другая старуха, плачущая над сбитой грузовиком коровой. Третья старуха, протягивающая свою морщинистую ладонь молодой, скалящей лукавые зубы цыганке, чтобы та ей погадала...

- Почему так много старух? - спросил Ардабьев.

- Потому что я сам - старуха... - усмехнулся фотограф и протянул Ардабьеву еще не вывешенную фотографию. - Это совсем свеженькое...

Ардабьев увидел темный могильный крест, свежевкопанный в песочную площадку детсада. Две сувенирные бутылочки перед крестом. Онемело застывшие воспитательница и детишки с ведерками и совочками.

- Что это за крест? - удивился Ардабьев. - Кто его вкопал в детсаду?

- Никто не знает, - пожал плечами фотограф. - Те, кто забыл, от чего произошел крест.

- А от чего он произошел?

- Ты тоже забыл? - печально улыбнулся фотограф. - От распятия.

Провожая Ардабьева до калитки, фотограф сказал:

- Чо-то мне не хочется тебя отпускать... Может, теперь я тебя провожу?! Или переночуешь у меня? В фотокоровнике?

- Нет, - ответил Ардабьев. - Мать будет волноваться.

Сделав несколько шагов, Ардабьев остановился, не услышав скрипа калитки и поняв, что фотограф смотрит ему вслед, хотя, наверно, его уже не видит, потому что тьма была непроглядная.

- А вы знаете... все, что вы сделали, будет выставлено, - сказал Ардабьев.

- Не знаю, не знаю... - раздался из темноты голос фотографа.

- Вы знаете, - сказал Ардабьев. - Поэтому и работаете.

Ардабьев услышал, как скрипнула закрываемая фотографом калитка, и пошел. Деревянный тротуар подрагивал под ним, как в детстве.