Алексей Адмиральский - Фантастика-1968

Он летел к этим странным существам — и разумным и лишенным разума в одно и то же время. Он нес им их бесстрашную и безумную в одно и то же время дочь. Может быть, она расскажет им о том, как он накормил ее? Как бережно с ней обращался? Как спас ее от верной гибели? И они увидят в нем не чудовище, а подобное им существо?…

Как всегда, внезапно выпрыгнуло из-за горизонта солнце, и сразу же тысячи солнц вспыхнули на земле, на воде, в воздухе.

Мир был прекрасен…

Старик летел сегодня особенно тяжело — вчера, во время броска за девушкой, он растянул жилу на правом крыле, и оно слушалось хуже, чем обычно.

Когда светящаяся гладь Большой Воды приблизилась, Старик стал искать глазами подходящее облако, чтобы, укрывшись за ним, незаметно подлететь к поселению.

Раны от железных колючек все еще саднили…

Облаков было много. Раздув паруса, плыли они над отражавшей их рекой. Они плыли как раз туда, где белели очищенные от коры столбы частокола, где вздымались кровли жилищ, где гнулись от утреннего ветра сизые дымы очагов.

Облаков было много. Но Старик не выбрал себе ни одного.

Сегодня он полетит не таясь. Неужели она не поможет ему?

С трудом взмахивая кожистыми крыльями, устремив вперед лысые, лобастые головы на дряблых, морщинистых шеях, он вглядывался слезящимися глазами в медленно наплывающее на него скопище острых кровель…

…Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося — уж змей летит.

Поднял Добрыня свой меч-кладенец, взмахнул им и сшиб змею поганому все его головы.

Собрал их.

Сжег.

А пепел по ветру развеял…

Под утро Деду приснилась дорога. Он знал этот сон наизусть.

Дорога была иссохшей, жесткой, он не видел — потому что была ночь, — но чувствовал под ногами ее заскорузлые колеи. Он был частицей чего-то громадного, протянувшегося далеко кпереди и кзади от него, что отличалось от окружающей ночи не столько своей плотной чернотой, сколько мерным, чуть раскачивающимся движением.

Да, это двигалась колонна солдат; и он шел в ней. Степные полынные запахи провожали их.

Было тихо и темно, только поблизости, под шаг, брякало что-то, котелок или фляжка, и впереди, куда вела дорога, стояло невысокое блеклое зарево. Они все шли, и посветлел воздух, и чем больше утро набирало силу, тем подробнее, явственнее проступало окружающее. Пустая, пустая деревня открылась по краям дороги — ни людей, ни собак, ни петухов.

Жирный бензиновый пепел лип к щекам. Только на краю деревни стояла босая старуха, в рунах у нее чернело что-то, подобранное на пепелище, и совсем маленький мальчик сидел на земле, грыз солдатский сухарь.

Потом он близко увидел Володю. Они лежали рядом в кювете или окопе, да, в неглубоком окопе и стреляли, не целясь, длинными очередями туда, откуда близко и жутко сверкало в ответ.

Приближалось самое яркое, самое горестное виденье. Выбравшись из окопа, они с Володей бежали, крича что-то и задыхаясь; и в этом порыве, в криках, стрельбе и огне, он, словно сам сраженный, мгновенно почувствовал, когда Володя упал. Он тоже упал — рядом, на колени, — и, вглядываясь в Володино мертвеющее лицо, услышал вдруг ясный, тугой, певучий удар: дон-н-н… И еще: дон-н…

Звуки боя стихали, стихали, лишь отголоски их слышались в шуршанье между ударами: донн… донн… донн…

Володины глаза были открыты, но все было кончено. Невидимый оркестр взял первый аккорд и заиграл скорбную, мудрую мелодию — прекрасный гимн Революций.

«Доброе утро, дорогие товарищи! — сказало радио свежим, улыбающимся голосом. — Сегодня пятнадцатое июня. Восход солнца — в три часа сорок пять минут».

Солнце и вправду давно взошло. Комната залита была тем легким, обильным светом, какой бывает по утрам, когда вокруг много голубого и зеленого, и особая тишина раннего утра стояла в доме. Дед совсем проснулся, но весь был еще в том, что пришлось пережить, и некоторое время лежал неподвижно, охраняя в себе это.

Неожиданно смысл слов диктора дошел до него: сегодня пятнадцатое июня! Какой день сегодня, какой праздник! Действительно, по радио гремели те особые марши, которые передают по утрам Первого мая или Седьмого ноября и от которых празднично становится на душе.

Дед поднялся по возможности быстро и, распахнув дверь, вышел на балкон. Пахло хвоей и морем.

Солнечные лучи, застряв в сизых верхушках сосен, стояли неподвижно; тени стволов, расчертив площадку перед домом и сломавшись на балконной ограде, лежали под ногами у Деда.

Балкон кольцом опоясывал дом: окна всех комнат выходили на него. По обыкновению окна были открыты, но комнаты пусты: внуки, правнуки, внучатые и правнучатые племянники Деда профессии имели бродяжьи — вечно они скитались в экспедициях, ездили по командировкам, ставили недельные опыты, дежурили по суткам, — дом месяцами стоял полупустой — бог знает, что за дом!

Постоянными жильцами были в нем лишь Дед и Юнна, или, как звали ее приятели, Юнка, шестнадцати лет. Родственные узы, связывающие их друг с другом, были сложны и громоздки, — Дед без долгого раздумья и сказать бы не смог, кем она ему доводится, — впрочем, что за дело, он любил ее, только имени ее не мог взять в толк и называл ее Юнгой.

Обычно в это время Юнга еще спала; и, проходя балконом мимо ее окна, Дед ухватился за ограду и пошел крадучись, на цыпочках, — но сегодня, в красных трусах и лифчике, она крутилась уже на свисающих с потолка кольцах — рыжая гривка билась вокруг головы.

— Дед! — крикнула она, соскочив. — Проснулся, Дед? Ну, поехали? Ну, полетели? Я только в парикмахерскую, быстренько, раз-два. Пока очереди нет.

Она была вся коричневая, рыжая, пропитанная солнцем.

— Нельзя же в таком виде — в Москву, — говорила она, дыша горячо и быстро. — ИХ встречать — с такими глазами! Неприлично! — Она вытаращила глаза и похлопала ресницами.

Глаза у нее были красивые — серо-зеленые, как сосновые иголки, но теперь, оказывается, таких не носили, а носили лиловые, особенно в Москве. Пока она одевалась, Дед, вздыхая, что не поспеет сготовить горячего, достал из холодильника вощеные пакетики с молоком, облепиховым соком и яичными желтками, вылил в кастрюльку и включил моторчик.

На кухню Юнга забежала уже в параде — в белом джемпере с осьминогами, из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при ходьбе словно легкий свист.

— Я быстренько, — говорила она между глотками, сидя на столе и покачивая ногой, — раз-два. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста выжимает!