Владимир Владко - Фиолетовая гибель

Джеймс гладил ее голову, ласково перебирал пальцами мягкие волосы и поражался своей смелости: он прикасается к Мэджи, к ее душистым бронзовым волосам! Вот он, кажется, мог бы даже прижаться губами к ним — и ничего! «Нет, нет, это немыслимо!» — вдруг сообразил он. Девушка плачет, у нее большое горе, она только потому и прижалась к нему так доверчиво, что ей сейчас все равно, кому пожаловаться, у кого найти защиту. А он… он позволяет, чтобы ему в голову приходили такие шальные мысли, от которых отчаянно бьется сердце и стучит в висках, потому что в этих мыслях и чувствах, переполняющих его, содержится та святая святых всего моего существа, та неосуществимая дерзкая мечта, о какой можно думать только наедине, лихорадочно убеждал он себя, о чем можно написать в потаенном дневнике, наглухо запирая его после этого в ящике стола, и нельзя, нельзя говорить вслух…

«Конечно, об этом говорить нельзя, — пришел Джеймс к непреложному выводу. — Ни в каком случае», — повторил он как клятву.

И тут же, ужасаясь своим словам, он неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону:

— А я, Мэджи, писал вам. Много-много писал. Нет, нет, вы не думайте, не для вас, а для себя…

Может быть, она не услышала. «Он, хоть бы не услышала», — мысленно взмолился Джеймс, чувствуя, как от охватившего его вдруг волнения покрываются испариной его ладони и даже пальцы, все еще прикасавшиеся к ее волосам. Но Мэджи услышала. Она приподняла голову, спрятанную до сих пор у него на груди, и недоумевающе спросила:

— Как это «мне» и не для меня, а для вас?

В ее заплаканных синих глазах светилось удивление. Большие ресницы были еще мокрыми от слез, мокрыми были и щеки, и круглый, по-детски вздернутый подбородок. Но пушистые изломанные брови изумленно поднялись, и свежий, точно умытый росой, рот с остатками помады тоже с любопытством приоткрылся. «Совсем как дольки апельсина-королька, — подумал Джеймс. — У них под кожицей как раз такие красные брызги…»

Слова Джеймса, очевидно, поразили Мэджи своей неожиданностью, так как она переспросила:

— Мне, не для меня, а для вас?.. Это непонятно, Джеймс!

«Вот так всегда бывает, — с отчаянием подумал Джеймс. — Сболтнешь случайно — и как это только у меня вырвалось! — а потом неизвестно, что делать».

Он торопливо заговорил, как бы стремясь под этой торопливостью скрыть свою растерянность:

— Я хотел с-сказать, что иногда… иногда я п-пишу дневник… и там кое-ч-что касалось вас, Мэджи…

«А, черт… Почему „кое-что“, когда почти все, и она обязательно поймет!» — ужаснулся Джеймс.

И хотя он только подумал это, Мэджи уже сказала:

— Тоже не выходит, Джеймс. Вы только что сказали, что писали мне «много-много». А теперь оказывается, всего «кое-что». Лучше расскажите по правде. Это и в самом деле дневник?

Руки Мэджи уже не обнимали шею Джеймса, и он тоже давно перестал ласково гладить ее волосы, опустил ладони вниз, и в них почему-то все еще оставалось тонкое, как паутинка, ощущение мягкой нежности ее волос.

Мэджи отошла от Джеймса на шаг, прислонилась к дереву, подле которого она безудержно расплакалась. Теперь она с деловитым видом вынула из маленькой сумочки носовой платок и пудреницу.

— Наверно, я стала такая безобразная, зареванная, — сказала она, вытирая лицо платком и сдувая пудру с пуховки. — Ужасно глупо все это вышло… Так как же, Джеймс? «Кое-что» или «много-много»?

«Прямо удивительно, как быстро девушки могут менять свое настроение, — подумал Джеймс. — Ведь только что Мэджи горько плакала и сбивчиво рассказывала ему о себе и о Фреде, уткнувшись головою в его грудь, а он утешал ее, хоть это и не давало никаких результатов. А теперь она вдруг стала совершенно иной, пудрится и кокетливо разговаривает, поглядывая на него еще непросохшими глазами. Странные существа девушки…»

— Вероятно, правильно будет наполовину, — сказал он с опаской. — Вообще «кое-что», но для меня и это много. Знаете, я не умею писать. Я не писатель и пе журналист. Вот у меня был один знакомый, так он писал о чем угодно и очень здорово. Однажды он дал мне прочитать свой рассказ, и, честное слово, я прямо поразился: он действительно как писатель…

— Погодите, Джеймс, — перебила его Мэджи, спрятав пудреницу. — Мне не нужны рассказы о вашем знакомом. Что вы писали обо мне? Наверно, плохо, да? Вы дадите мне прочитать? Я страшно люблю читать дневники!

«Час от часу не легче, — решил Джеймс, ожесточенно теребя бородку. — Ну ладно, была не была! Надо кончать щекотливую тему. А там еще поглядим, как получится».

— Хорошо, Мэджи, — сказал он, — я дам вам посмотреть то, что писал о вас. Только ведь все это дома…

— Не тут? — разочарованно спросила Мэджи.

— Нет, что вы! Здесь и времени-то нет, и, кроме того, мы все были очень заняты историей с метеоритом, а потом — космическая плесень, — вдохновенно сочинял Джеймс. — Зато как возвратимся, обязательно дам прочитать написанное.

— Обещаете? — недоверчиво прищурилась она.

— Обещаю!

— По-честному, все-все? Это так интересно — читать о себе! — совсем оживилась Мэджи. — Знаете, когда читаешь роман, то всегда примериваешь героиню к самой себе. Ну, часто из этого ничего не выходит. Героини-то ведь бывают разные и поступают каждая по-своему… Одна все терпит и только страдает, а другая, наоборот, заставляет других терпеть и сама посмеивается.

— А вы, Мэджи? — неожиданно спросил Джеймс.

— Что «я»?

— Ну как вы поступаете в своей жизни? Терпите или… — Он не закончил фразы, но ему казалось, что от ответа Мэджи зависит очень-очень многое.

Девушка на минутку задумалась, а потом медленно сказала, словно припоминая:

— Не знаю… Раньше я, правда, всегда посмеивалась, когда другим приходилось терпеть мои выходки. А теперь… теперь получилось иначе…

Ее слова прозвучали грустно и искренне, и она так доверчиво посмотрела в глаза Джеймса Марчи, что он сразу отвел свой настойчивый взгляд. «И чего я лезу к ней в душу со своими дурацкими вопросами, — подумал он, внутренне сердясь на самого себя, — допытываясь как инквизитор, хоть и не имею на это никакого права! Обязательно я должен сказать что-нибудь невпопад, неизвестно зачем, а потом приходится выкручиваться. Так уж у меня по-глупому устроены мозги», — продолжал он донимать себя запоздалыми обвинениями. И чтобы прервать затянувшуюся паузу, Джеймс с деланным оживлением быстро сказал:

— Знаете, недавно я прочитал у одного поэта, какого-то восточного, что ли, такие слова: «Я поняла: терпенье — мой удел. Но что поделать? Жду нетерпеливо!» Правда, здорово? Понимаете, она вынуждена терпеть, но ждет нетерпеливо! А? Мне очень понравилось…

Он с беспокойством заметил, как у Мэджи по мере его слов лицо принимало какое-то другое, скорбное выражение; уголки губ опустились вниз, брови огорченно приподнялись, она мяла в руках свой носовой платок, и в синих глазах, которые стали вдруг печальными, появились влажные блестки. «Боже мой, кажется, она снова может заплакать, — ужаснулся Джеймс. — Но почему, разве я сказал что-то не так?..»