Владимир Владко - Фиолетовая гибель

Подумав это, Мэджи вдруг сама изумилась: ну до чего все-таки странно устроен человек! Как он может говорить что-то одно, а думать совсем другое, как будто мысли идут на каком-то втором этаже! «Ведь вот все, что я думала сейчас, — сообразила она, — осталось Джеймсу неизвестным, потому что я говорила не об этих мыслях, которые на втором этаже, а что-то иное, из первого этажа, и даже, кажется, всякую ерунду. Думала я, конечно, тоже чепуху, но почему-то о ней не говорила, а вот мысли шли и шли, независимо от разговора. Может, у меня раздвоение сознания? Говорят, это иногда случается…»

Она приостановилась, все еще держа руку Коротышки.

— Джеймс!

— Что, Мэджи?

— А у вас бывает такое, что вы говорите вовсе не то, что думаете? Думаете одно, а говорите другое?

Джеймс Марчи смешался, в его голосе слышалась неуверенность.

— Н-ну… бывает… не всегда ведь скажешь то, что думаешь.

— Нет, это не то, — решительно ответила Мэджи. — Я не о вежливости. А вот если мысли идут сами по себе, а разговариваешь ты… даже поддерживаешь беседу совсем о другом. Словно в тебе сразу двое. Понимаете? Ну вот, например, вы. Когда мы говорили с вами сейчас, вы думали о чем? Об этом самом или о других вещах? Только правду!

Джеймс Марчи совсем растерялся. Только правду?.. Но это значило бы сказать о самом сокровенном, о том, в чем он даже сам себе не всегда признавался. О чем он думал сейчас, разговаривая с Мэджи о всякой всячине, охотно поддерживая ее непринужденное щебетание? Конечно, о ней… Но… В явном замешательстве он потеребил бородку одной рукой, чувствуя другой ласковое, но настойчивое прикосновение теплой руки Мэджи, которая ждала ответа, и в неясном мерцании ее глаз он угадывал вопросительное выражение.

— Отчего же вы молчите, Джеймс? Вам так трудно ответить?

Слова ее звучали мягко и немножко грустно, словно и не было только что оживленной, беззаботно болтающей Мэджи Бейкер, которая весело говорила все, что приходило ей в голову, не задумываясь ни о чем. «Почему у нее вдруг так изменилось настроение?» — подумал обеспокоенно Джеймс. Или это к Мэджи пришла та самая грустинка, которая резко отличала ее от других девушек, знакомых Коротышке, и которая казалась ему необыкновенно привлекательной потому, что когда он видел ее, то в сердце Джеймса возникало щемящее ощущение нежности и неотступное желание что-то сказать, как-то утешить Мэджи?

Это чувство нахлынуло на Джеймса и сейчас, и он уже не задумывался над тем, что можно, а чего нельзя говорить. Пусть будет только правда, только правда в ночной тишине, в неумолчном шуме невидимой далекой листвы деревьев, в доносящемся снизу безостановочном, льющемся журчании реки!

— Я думал… думал о вас, милая Мэджи! Нет, нет, не говорите пока ничего, слушайте, а то я собьюсь! Я все время думал о вас. И когда вы рассказывали о зачарованном лесе и о том, что теперь уже не боитесь, я отвечал вам, но это было не то, что мне хотелось сказать, Мэджи. Мне хотелось говорить вам другое. О том, что я… что мне вот так бы и идти с вами, держа вашу руку, по бесконечной тропинке, и чтобы вы никогда ничего не боялись, а вокруг пусть будут зачарованные чудовища, они совсем не страшны, когда мы идем вместе, Мэджи… И я думал еще, что никогда не скажу вам ничего подобного… — Он остановился.

— Почему, Джеймс? — тихо отозвалась Мэджи.

— Потому, что это несбыточно, — горько сказал Коротышка-Марчи, ожесточенно махнув рукой. — Потому, что я не тот, с которым вы можете пойти далеко-далеко об руку. Потому, что я смешной и бестолковый Коротышка, над которым смеются даже друзья. И никто не станет принимать меня всерьез… Я как мяч, выкинутый в аут. Он лежит за линией вне игры. И если его подберут, то только для того, чтобы со временем снова выкинуть. Слава приходит к нападающим, к вратарю, к защитникам, наконец, но не к мячу. И любовь тоже… Можно полюбить талантливого, смелого игрока. Да, но не мяч. И не Коротышку, — добавил он, силясь усмехнуться. — Ничего из этого не может выйти.

— Почему, Джеймс? — снова, как эхо, тихо повторила Мэджи.

Коротышка Джеймс удивленно и недоверчиво посмотрел на нее: ведь он только что все объяснил ей. Или… Его сердце рванулось из груди судорожным толчком и забилось быстро-быстро. Или… Лицо Мэджи чуть белело в темноте, глаза казались огромными и глубокими, рука все еще касалась его напряженного локтя, бережно поддерживавшего эту руку, как хрупкую драгопеннвсть. Да нет, чепуха, все это только померещилось ему! Усилием воли он заставил себя сдержаться.

— Я уже сказал вам: потому, что я Коротышка. А не…

— Вы хотите сказать: не Фред? Вы гораздо лучше его, Джеймс. И девушка, которая полюбит вас, не ошибется… как… другие…

— Погодите, погодите, что она говорит? — беззвучно шептал побледневший Джеймс Марчи.

Слова Мэджи были едва слышны, они были почти как неуловимый шелест травы, но в его ушах они звенели и переливались как неведомые до сих пор звуки невыразимо приятной, хватающей за сердце музыки. О Мэджи! Неужели это возможно?..

— Вы… вы говорите… — пробормотал он непослушными губами.

— Что вы намного лучше и Фреда, и многих других. Вы — настоящий, Джеймс. Я не знала этого… раньше… А теперь понимаю. И дело не в том, что вы очень много знаете и все рассказываете. Это тоже интересно. Но главное то, что вы душевный и без всяких хитростей. Потому мне и хорошо с вами, Джеймс… Видите, вот и я говорю правду, то, что думала, но не сказала вам.

Джеймс Марчи скорее догадался, чем увидел, что Мэджи слабо улыбнулась. Ему показалось, что ее лицо светится в темноте, и он даже зажмурил глаза, чтобы удержать в памяти это удивительное явление.

Голос Мэджи зашелестел снова:

— Женщины прекрасно понимают, кто настоящий, а кто сделанный… иногда, конечно, не сразу, а со временем… ну, это уже другое дело. Так вот, вы — настоящий. И девушка, которая полюбит вас, пойдет с вами далекодалеко, она, я знаю теперь, не ошибется в своем выборе…

Она выпустила его руку и пошла вперед. Тропинка была уже не такой темной, как раньше. Может быть, откуда-то издали, из-за леса, всходила луна?..

Джеймс Марчи озадаченно посмотрел на свою руку, которая еще сохраняла тепло от прикосновения Мэджи, растерянно погладил ее другой рукой и бросился за девушкой, поправляя на ходу сползавшие очки.

— Мэджи! Подождите, Мэджи!

Она оглянулась:

— Что, Джеймс? Ведь нам надо идти.

Он поравнялся с нею. Нет, конечно, лицо Мэджи не светилось тогда, в темноте; это изумительное впечатление создавалось лишь потому, что из-за горизонта за деревьями медленно всплывала луна, и теперь ее блики уже показались в вершинах кедров. Ладно, для Джеймса лицо Мэджи тогда, когда она говорила, все равно светилось, в этом не было сомнения!