Харлан Эллисон - Все звуки страха (сборник)

Он знал, что они его найдут. Знал.

Телефон… быть может, позвонить?..

Эдди Бурма не знал, кому позвонить. Но должен же найтись хоть кто-то. Хоть кто-нибудь, кто поймет. Кто сразу придет и спасет его. Кто не возьмет как те, другие, то, что от него осталось.

Те, другие. Они не нуждались в ножах.

Странно, что этого не знала та миловидная блондиночка с глазками-пуговками. А может, и знала. Просто в тот миг голодное бешенство одолело ее, и она уже не смогла насытиться без спешки, как остальные. Она вонзила нож. Сделала то же, что и все, — но откровенно, без лишних уловок.

Острый нож. Другие пользовались куда более изощренным, куда более хитроумным оружием. Ему даже захотелось подсказать ей: «Попробуй тупым ножом». Но она слишком жаждала, слишком нуждалась. Она бы его и не услышала.

Эдди Бурма с трудом поднялся и напялил рубашку.

От дикой боли потемнело в глазах. Кровь разукрасила рубашку бурыми пятнами. Ноги едва держали.

Обтирая стены, он выволокся из туалета и опять забрел в танцевальный зал «Погребка». Грохот «Мама-ситы Лизы» барабанил по ушам, как руки в черных перчатках по оконному стеклу. Бурма привалился к стене и видел лишь призраки — мечущиеся, мечущиеся, мечущиеся во мраке. Интересно, те, другие, уже здесь? Наверняка еще нет. Так скоро они бы сюда не заглянули. Никто здесь его не знал. И существо его уже так ослабло по дороге к смерти, что никто из этой толпы не подошел бы к нему с трепетной жаждой. Никому и в голову бы не пришло отхлебнуть от этого подпирающего стену, вконец обессилевшего мужчины.

Тут у входа на кухню он заметил телефон-автомат и потащился туда. Длинноволосая брюнетка с затравленными глазами призывно взглянула на него и открыла было рот — но Бурма напряг последние силы, чтобы оказаться подальше, пока девушка не начала ему жаловаться, что у нее эмфизема легких, что она беременна неизвестно от кого и очень скучает по мамочке, доживающей свой век в Сан-Хуане. Эдди Бурма не мог вынести еще чью-то боль, не мог впитать еще чью-то муку, не мог позволить еще кому-то отхлебнуть от себя. Сил уже не оставалось.

«Кончики моих пальцев (думал он, ковыляя) сплошь покрыты шрамами от тех, кого я касался. Плоть все это помнит. Порой мне кажется, что на руках у меня толстые шерстяные перчатки, — так прочна память об этих касаниях. И это, похоже, изолирует меня, отделяет от человечества. Не человечество от меня — видит Бог, они-то добираются быстро и без проблем, — а меня от человечества. Частенько я сутками стараюсь не мыть руки — только бы сохранить те слои от касаний, что смываются мылом.

И лица, и голоса, и запахи множества моих знакомых давно пропали — а руки до сих пор хранят на себе их память. Слой за слоем многих наслоений у меня на руках. Я еще не свихнулся? Не знаю. Долго же придется об этом думать. Когда будет время.

Если оно когда-нибудь у меня будет».

Бурма добрался до телефона-автомата и после бесконечно долгих поисков смог наконец выудить из кармана монетку. Четвертак. А нужен был всего дайм. Начинать поиски заново он не мог — сильно сомневался, что справится. Тогда он бросил в автомат четвертак и набрал номер человека, которому мог довериться, человека, способного помочь. Бурма только теперь про него вспомнил и тут же понял, что этот человек — его единственное спасение.

Вспомнил он, как видел его на собрании «возрожденцев» в Джорджии. Вспомнил сельскую культовую площадку с импровизированной трибуной, полную воплей и восклицаний, что гремели как А!Л!Л!И!Л!У!Й!Я1 Вспомнил бурые шеи и темнокожие лица, что в едином порыве устремлялись к «Божьему месту» на трибуне. Вспомнил того человека в белой рубашке без пиджака, взывающего к толпе, и вновь услышал его духовную проповедь:

— Воздайте должное Господу, пока Он не воздал должное вам! Не сносите долее ваших безмолвных грехов! Извлекайте на свет Божий правду, несите ее в руках, вручайте ее мне — все безобразие, всю гнусную скверну ваших душ! Я омою вас в крови Агнца, в крови Господа, в крови Слова Истинного! Иного пути нет! Великий день не придет, если вы сами себя не избавите, если не очистите своего духа! Я, я могу справиться со всей той болью, что кипит и кипит в черных провалах ваших душ! Услышь меня, Господь милосердный, услышь меня… Я есмь уста ваши, язык ваш и ваше горло — тот рупор, что возгласит о вашем избавлении Всевышним Небесам! Добро и зло, труды и печали — все это мое! Мое! Я могу с этим справиться, могу это вынести — могу рассеять скверну в ваших умах, ваших душах и ваших телах! Место этому здесь! Я есмь это место — вручите же мне ваши горести! Это ведал Христос, Бог это ведает, я это ведаю — а теперь и вы должны это узнать! Известь и камень, кирпич и бетон воздвигают стену вашей нужды! Дайте же мне снести эту стену! Дайте мне войти в ваши умы и взять на себя ваше бремя! Я есмь сила, я есмь водопой придите же испить от моей силы!

И люди бросились к нему. Облепили его, как муравьи, кормящиеся от мертвечины. А дальше воспоминание рассеивалось. Картину религиозного собрания сменили образы диких зверей, грызущих мясо, стай грифов, опускающихся на падаль, острозубых рыбок, кидающихся на беспомощную плоть, рук, рук, зубов — и еще рук и зубов, рвущих кровавое мясо.

Номер был занят. И опять занят.

Бурма уже битый час набирал один и тот же номер — и номер этот неизменно был занят. Взмокшие танцоры тоже хотели воспользоваться телефоном, но Эдди Бурма рычал им, что речь идет о жизни и смерти, — и танцоры возвращались к своим партнерам и партнершам с глухими проклятиями в его адрес. Но линия все время была занята. Только тут он пригляделся к номеру, что высвечивался на телефоне-автомате, и понял, что все это время звонил самому себе. Бурма понял, что эта линия всегда, всегда будет занята. И что бешеная ненависть к тому, до кого никак не удавалось дозвониться, обернулась самоненавистничеством. Он понял, что звонил самому себе, — и тут же вспомнил, кто был тем проповедником на собрании «возрожденцев». Вспомнил, как выпрыгивал из толпы на трибуну, чтобы просить тех убогих и страждущих утолить свою боль, отпив от его существа. Бурма вспомнил — и страх его перешел все пределы. Снова укрывшись в туалете, он стал ждать, когда его найдут.

Эдди Бурма таился в самом темном углу мусорной корзины беспросветного ада этой Вселенной — того мира, что именно ему даровал подлинную сущность. Эдди Бурма был личностью. Личностью, полной и материального, и духовного содержания. В мире ходячих теней, мерного дыхания зомби и глаз, недвижных, как мертвая плоть Луны, Эдди Бурма был подлинной личностью. Ему от рождения была дарована способность принадлежать своему времени — та особая наэлектризованность натуры, которую одни называют харизмой, а другие — просто сердечностью. Чувства его были глубоки. Он двигался в этом мире и осязал его — и его осязали.