Абрам Палей - Остров Таусена

Значит…

— Значит, вы снова проявили непростительную рассеянность, — докончил за него Рашков.

— Действительно! — с досадой сказал Цветков.

— Итак, — любезно обратился Рашков к Таусену, — вы разрешили задачу, с которой мы еще до сих пор полностью не справились. Следовательно, я имел полное основание допустить, что речь идет о неизвестном, безусловно талантливом… (он чуть не сказал — чудаке), — и тут же перебил себя: — Что же все-таки вы делали с этими утками?

— То же, что вы делали с гусями, — ответил Таусен. — У меня утки также вначале не поддавались действию щитовидной железы. Уже на острове я применил добавочное воздействие витаминами и вытяжками из печени, и мне удалось разрешить эту теоретическую проблему.

— Напрасно вы считаете ее только теоретический, — возразил Рашков. — Ведь теперь мы не только с гусей, но и с уток сможем собирать перо и пух несколько раз в году. И не только с домашних уток. Мы заведем на полярных островах громадные хозяйства и по пять раз в году будем собирать с живых птиц драгоценный гагачий пух. Ведь гага тоже относится к породе уток, — заметил он Гущину.

— Но это живой пух, — сказал Гущин, — а он жирен и тяжел, как нам объяснил академик Таусен.

— Академик Таусен вам объяснил правильно, но так как мы будем собирать пух примерно каждые два месяца, то он не успеет пропитаться жиром и отяжелеть.

— Простите… — обратился Гущин к Таусену. — Если уж начали задавать вам вопросы… Что это за лекарство вы нам давали, которое почти моментально залечило все ушибы и ссадины? И как быстро зажили раны Ганса и Отто!

— Наверное, витамин Е плюс… — заметил Рашков.

— Ну да, — подтвердил Таусен, — плюс еще другие витамины и гормоны из печени трески.

— А почему, — спросил Гущин, — здесь печень играет такую важную роль?

— В печени, — объяснил Рашков, — резерв витаминов. В ней их накапливается громадное количество. Кроме того, она великий дезинфектор организма: она обезвреживает яды, разрушает их или переводит в эфирные соединения. Наконец, печень накапливает большие количества гормонов и других биологически активных веществ. Так что здоровая печень — весьма животворный орган, потому и вытяжка из нее обладает целительными свойствами.

Таусен задумался и замолчал. И все молчали, глядя на его серьезное, сухое, почти без морщин лицо, на живые синие теплые глаза под выцветшими бровями. О чем он думает? О своем сложном и трудном прошлом, о тех долгих годах, когда он был оторван от мира без намерения когда-нибудь вернуться? Или о том новом и необычайном, что ему еще предстоит узнать?

— Ну-ка, бывшая моя вдова, — обратился Миронов к своей жене, напряженно следившей за беседой, — ты слушать-то слушай, а потчевать не забывай!

Таусен поднял брови:

— Оказывается, я совсем плохо знаю русский язык. Я думал… или это опять какое-нибудь поморское выражение… Вдова — ведь это жена покойника?

— Совершенно верно, — сказал Миронов.

— А вы говорите: «бывшая моя вдова». Выходит, что вы бывший покойник?

— Выходит так, — подтвердил Миронов.

— Но ведь это невозможно! — сказал Таусен. — Или вы так странно шутите?

— Товарищ Миронов не шутит, — вмешался Рашков. — Он действительно умер в госпитале во время Великой Отечественной войны.

— Тысяча восемьсот двенадцатого года? — уже окончательно растерявшись, спросил Таусен.

— Вот что значит оторваться от жизни! — заметил Гущин. — Великой Отечественной войной у нас называется война тысяча девятьсот сорок первого — сорок пятого годов против немецких фашистов.

— Но как же наш уважаемый хозяин мог умереть, если он жив? — все более изумлялся Таусен.

— Пожалуй, правильнее будет, если вы спросите наоборот, — заметил Рашков, — как он мог остаться в живых, если он умер?

— Ну, пожалуй так, — согласился Таусен.

— В одном из боев, — сказал Рашков, — товарищ Миронов получил несколько тяжелых осколочных ранений. Тогда же он лишился левой руки… Да, да, — прибавил он, перехватив удивленный взгляд Таусена, — у нас теперь делают такие протезы, которыми и работать можно, и вообще, кто о них не знает, не различит… Да, бой был горячий! Сергея Петровича подобрали не сразу, он попал в госпиталь только через два часа после ранения — в очень тяжелом состоянии, без сознания. Во время операции потерял много крови. Врачи безуспешно боролись за его жизнь. Сердце остановилось, дыхание прекратилось.

Рефлексов не было. Миронов умер. По заключению хирурга, смерть последовала от шока и большой потери крови. Произошло это…

— Могу сказать точно, — подхватил Миронов, — третьего марта тысяча девятьсот сорок четвертого года в девятнадцать часов сорок одну минуту.

Наступило молчание. Жена Миронова пристально посмотрела на мужа; худое лицо его было сосредоточенно, на него легла тень воспоминаний о тяжком времени.

Таусен выпрямился:

— Я читал в свое время о подобных вещах, но чтобы дело дошло до оживления умерших…

— Дошло! — подтвердил Рашков. — Через три с половиной минуты после смерти Миронова ему начали делать искусственное дыхание и артериовенозное нагнетание крови. Когда человек умирает, а тем более, когда он умер, ему бесполезно вливать кровь в вену — она не дойдет до сердца. Врачи пришли к выводу, что в таких случаях надо вводить кровь в артерию по направлению к сердцу… Через минуту сердце начало биться, а через три минуты восстановилось дыхание. Еще через час появились первые признаки сознания. Но состояние оставалось тяжелым. Постепенно, однако, дело наладилось. Мало того: у Сергея Петровича скоро началось воспаление легких, но его организм и с этим справился!

— А чем объясняется такая последовательность? — спросил Гущин. — Сперва сердце начало биться, потом появилось дыхание, а сознание — в последнюю очередь и только через час?

— Дельный вопрос, — сказал Таусен.

— И даже принципиальный, — подтвердил Рашков. — Сейчас объясню: дело в том, что не все органы нашего тела, если можно так выразиться, «живучи» в одинаковой мере. Менее всего живуч головной мозг, особенно его кора, которая и служит органом сознания. Поэтому при умирании сознание исчезает раньше всего. Потом умирают те мозговые центры, которые управляют дыханием. А сердце может жить значительно дольше. Еще две тысячи лет назад древнегреческие ученые вырезали сердце у живой черепахи, и оно билось в течение многих часов. Довольно давно делали такие опыты с сердцем лягушек. В прошлом столетии уже производили эксперименты с сердцами теплокровных животных — для этого нужно было пропускать через них кровь, нагретую до тридцати восьми — тридцати девяти градусов и снабженную кислородом. Позже ученые с успехом заменили кровь физиологическим — проще говоря, солевым — раствором. А когда стали прибавлять к этому раствору немного сахара, сердце билось сильнее и дольше.