Тимур Литовченко - До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

— Судя по тому, как неловко ты вмешиваешься в разговор, тебя следует назвать Медведем, или проще Мишей. Хотя на самом деле это имя имеет совсем другое значение, — отрезала девушка. Гитарист удивленно присвиснул.

— Вот это да! В самую точку. Один-ноль в твою пользу, Ада. Кстати, прав я насчет тебя?

— Соней меня зовут, — сказала девушка, и улыбнувшись Юре, добавила: — Не обращай на него внимания.

— Я и не обращаю. Юра. Я Юра, — сказал он застенчиво.

— Соня. София. Мудрость. Хм-м-м, — гитарист театрально откашлялся, сказал голосом Синявского: — Мимо ворот. Что ж, разрыв в счете сохраняется. Один-ноль, — и весело запел какую-то совершеннейшую чепуху:

— А мне на девушек везло,

тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

А ту буквально как на зло,

тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

Вставную челюсть проглотил,

ой-е-е-е-е-е-е-ей!

И весь свой внешний вид сгубил,

ай-я-я-я-я-я-я-яй!

И так далее в том же духе. Вообще репертуар его был крайне разнообразен: пародийно-патриотические, аполитичные, откровенно блатные, бытовые, туристские, студенческие песни следовали одна за другой. Он действительно соскучился в психиатрической больнице за гитарой. А может он так старался, чтобы не слишком тоскливо и одиноко было брести в гору, потому что три крошечных мертвенных огонька лишь подчеркивали окружающую тьму. Гитарист как раз дошел до середины “Кирпичиков”, когда неожиданно ушедший вверх потолок озарился желтоватыми отблесками. Соня обернулась, весело взглянула на спутников и бодро воскликнула:

— Пришли!

— И

по

камешкам,

по кирпичикам

Разобрали весь хлебный завод...

Значит, это и есть Бабий Яр изнутри ? И вы тут живете? — отозвался Миша.

— Здесь. Но тебе надо выглядеть поприличнее.

Последнее замечание относилось к Юре. Соня критически осмотрела его с головы до ног, сняла с рук до сих пор надетые на них подобно нелепым манжетам рукава пальто, оборвала до середины бедер висевшие лохмотьями штанины брюк и сказала:

— Ну вот, теперь ты непременно понравишься моему дедушке, если мы встретимся.

— Он понравится ему еще больше, если махнет не глядя свои туфли на мои прекрасные тапочки, — съязвил Миша. Соня вздохнула. Гитарист захихикал и сказал: — Что ж, не костюмом возьмем, так песнями.

И бравируя заиграл “Прощание славянки”. Слева вспыхнул и начал приближаться крошечный огонек. Скоро к ним подошел босой матрос в рваной тельняшке и черных клешах. Из-под густых усов и длинной щетины, покрывавшей его подбородок, пробивалась довольная улыбка, пышная шевелюра вздрагивала. Юре показалось, что у матроса чесотка, потому что он все время потирал правой ладонью грудь и живот. Однако присмотревшись как следует юноша различил под тельняшкой такие же темные пятна, как на груди у Сони.

— Ах ты ж моя славненькая! Ах ты ж золотце! Музыку привела, ненаглядная, — оживленно заговорил матрос. — И кто б еще за это подумал, кабы не Сонечка! И что б мы все без тебя делали? Тут уже появлялся один фраер, но он бацает только на пианине, а я здесь в упор наблюдаю гитару и виртуозного гитариста.

— А ты сам играешь? — спросил Миша. Матрос блаженно закатил глаза.

— Та когда я брал в руки баян, весь Привоз пускался в жуткую кадриль, даже перекупки бросали свои клумаки, только никто их не грабил, потому как вся шпана выкручивалась вместе с ними до упаду... Только где ж здесь баян взять? Пару раз попадалась ломанина, и то вроде аккордеона. А так бы я показал вам, особенно Сонечке:

Ах лимончики, вы ж мои лимончики,

Вы ж растете у Сони на балкончике...

— Чубик! — одернула девушка матроса.

Неожиданно для себя Юра обошел Соню и встал между ней и “обидчиком”. Тот осведомился, даже не взглянув на юношу:

— Сонечка, что за шмаровоза ты притащила? И чего это он уставился на меня как Ленин на контру? Мы с тобой тихо-мирно беседуем, как знакомые девятнадцать лет интеллигентные люди, а этот пижон...

Гитарист резко ударил по струнам, оттеснил плечом Юру и представился:

— Между прочим, Миша. А тебя кажется Чубиком зовут? Так вот, Чубик, я знаю место, где этих баянов больше, чем кукурузы на полях. По крайней мере один точно был в нашем корпусе психушки. Гитара оттуда же. Хорош инструмент? У нас врач мечтал сколотить музкружок из чокнутых, потому как сам был слегка помешан на музыке. Кстати, покажи своего фраера, я его обрадую: пианино у нас тоже было.

Матрос по достоинству оценил своевременное вмешательство гитариста, хитро подмигнул ему, хлопнул по плечу, гаркнул: “Полный вперед! Айда!” — и скоро уже в отдалении послышалось задушевное пение дуэтом:

— Рыбачка Соня как-то в мае...

Девушка улыбнулась.

— Чубик хороший. А задирается оттого, что без малого двадцать лет вокруг меня вертелся, а я даже за руку его ни разу не держала, как тебя вот держу. Обидно ему...

Соня неожиданно умолкла, словно боялась сказать лишнее.

— Почему ты его не держала? Может, он обидел тебя...

Юра ощутил, как моментально напряглась рука девушки. Ее ледяные маленькие пальчики неожиданно сильно сдавили его кисть и казались теперь маленькими тисочками.

— Потом... так уж повелось, а раньше...

Соня отвернулась и задрожала. Юра почувствовал большую беду . То ли он чем-либо обидел девушку, то ли беда все это время жила в ней, скрытая, тщательно подавляемая, и своими словами юноша заставил ее вспомнить нечто ужасное из земной жизни, оборвавшейся в начале войны. Юра шагнул к девушке, но был остановлен хриплым от напряжения голосом:

— Когда немцы гнали нас по Мельникова сюда, гнали как стадо... Они отбирали вещи... Все вещи. Заставляли раздеваться, а потом... Всякое случалось...

Юра сжал зубы, поняв, что именно случилось с девушкой. Он неумело обнял Соню за плечи и слушал, как натужно роняла она слово за словом:

— Они не видели в нас людей . Мы были... Жидами! Которых надо раздавить ... Всех до единого. Но они отнюдь... не брезговали. Я чуть с ума не сошла... Это было так... гадко... Меня расстреляли через день, а я думала... неделя прошла... Потом я была... дикая, пряталась от всех... на озере...

— Перестань, — взмолился Юра. Но тут их окружили невесть откуда взявшиеся ребятишки. Они весело галдели, тянулись к Юре, трогали его и просили:

— Дяденька, погладь меня!

— Ты такой горячий! И меня погладь!

— И меня! И меня!

— Нет, я раньше. Меня.

— Потрогай, дяденька!

Юра чувствовал, что начинает мерзнуть, но тем не менее не мог отказать и касался рукой маленьких головок и протянутых к нему ручонок, отдавая детям последние капли тепла. Как бы издалека донесся Сонин голос:

— Эти гады всех убивали: и больший, и маленьких...

— Мама! Мамочка!