Валентина Журавлева - Сквозь время. (Сборник)

Старик опустил шторы, включил лампу и поднес ее к алмазу. Мгновенно вспыхнули, заискрились бесчисленные алые звездочки. Казалось, внутри алмаза возникло пламя и рванулось, разбрасывая бесчисленные искры… Старый ювелир весь ушел в созерцание камня.

— Великий “Куллинан”, — произнес он после долгого молчания, — оценен в девять миллионов фунтов стерлингов. А этот камень стоит полмиллиарда. Да, полмиллиарда. Впрочем, если не ошибаюсь, на посылке указано пятьдесят рублей? Так вот, настоящая его цена — пятьдесят рублей.

— Почему? — удивилась я.

Старик неторопливо снял пенсне, вытер платком глаза и, хитровато прищурившись, сказал:

— Между прочим, я читал ваш рассказ. Да, читал. Там, в тумбочке, лежит этот журнал. Я думал, что вы ошиблись. Да, я так думал. Но этот… как его… инженер Лоскутов научился получать алмазы. Ваш алмаз — настоящий, но искусственный. Понимаете?

Когда я вышла от ювелира, был вечер. Идти в редакцию уже не имело смысла. Я поехала домой.

Мне казалось, что в такой необыкновенный день все было возможно, и я поэтому не очень удивилась, увидев на лестничной площадке, у дверей своей квартиры, незнакомого человека в белом, тщательно выутюженном шерстяном костюме.

— Вы ко мне? — спросила я.

Он круто обернулся. Лицо его, красное от загара, с широко расставленными глазами и белой полоской шрама над левой бровью, выражало удивление.

— Я хотел видеть товарища Каждана, — сказал он.

Взгляд его остановился на фанерном ящике:

— Что это? Посылка у вас?

— Да, конечно. Моя фамилия — Каждан.

Кажется, он покраснел. Под загаром это было почти не заметно, но я почувствовала по глазам и голосу.

— Простите… — смущенно произнес он. — Каждан — такая фамилия… Я ожидал увидеть убеленного сединами писателя… Выходит, это вы написали рассказ?

— Выходит так. А вы… инженер Лоскутов?

Он рассмеялся.

— Нет. Я инженер Флеровский. Олег Павлович Флеровский. Если разрешите, я все объясню…

Это было довольно странное занятие — сидеть и слушать человека, так сказать, придуманного тобой. Правда, выдуманный Лоскутов и настоящий Флеровский не очень походили друг на друга. Вместо невысокого, пожилого, немного медлительного Лоскутова передо мной, откинувшись на спинку кресла и крепко сжав руками подлокотники, сидел очень высокий, худощавый человек, лет тридцати пяти, необыкновенно подвижный и энергичный. Он схватывал мысль собеседника на полуслове, без особого стеснения перебивал, говорил быстро, отрывисто, без лишних слов. Прямой взгляд широко расставленных голубых глаз, резкие жесты, властные интонации голоса — все свидетельствовало о большой уверенности в себе. В первый момент, признаюсь, мне это не очень понравилось. Но очень скоро я увидела: его безоговорочная уверенность относится только к таким вещам, которые Флеровский действительно хорошо знает. Во всем остальном он легко уступал, охотно признавал свои ошибки, жадно прислушивался к тому, что говорил собеседник.

Скажу откровенно: Флеровский оказался ярче, интереснее и, если так можно выразиться, масштабнее выдуманного Лоскутова. Для писателя это было не очень веселое открытие…

— Моя специальность — химическая технология, — говорил Флеровский. — Более точно — сверхвысокие давления в химии. Может быть, поэтому ваш рассказ особенно заинтересовал меня. Я сразу увидел, что вы слабо, да, очень слабо разбираетесь в проблеме сверхвысоких давлений. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так. Вы выдвинули идею создания больших давлений методом взрыва. Вам казалось, что это — дело будущего. Но лет за пять до появления вашего рассказа этот метод уже применялся в промышленности для получения таких материалов, как топаз и криолит.

Я ответила Флеровскому, что в задачу литературы отнюдь не входит рождение новых научных идей. Главное для литератора — человек. Безапелляционный тон Флеровского немного злил меня, и я ответила не без ехидства. Флеровский нисколько не обиделся.

— Понимаю, — сказал он, — но я химик, изобретатель. Для меня рассказ имел особое значение. Я не мог не отметить техническую неточность. И все-таки рассказ написан хорошо. Приключения Лоскутова, его мысли, чувства — все это верно и сильно. По себе знаю. Поэтому рассказ и произвел на меня впечатление. Я мысленно спорил с Лоскутовым, спорил, как с живым человеком. Я доказывал ему, что взрывчатые вещества не могут создавать длительно действующее давление, необходимое для получения алмазов. Я даже проделал некоторые расчеты… И вот тогда появилась у меня эта идея. Нет, нет! Совсем не об алмазах. Я придумал другое — гидрогенизация угля взрывным методом. Вы, наверное, знаете, что, действуя на уголь водородом при высоких температурах и давлениях, можно получить нефть. Этот процесс сжижения угля и называется гидрогенизацией. Стальные колонны, в которых ведут гидрогенизацию, имеют толщину лобовой брони тяжелого танка. Из-за огромного давления усложняется аппаратура, затрудняется создание производительных установок. И я решил: уголь нужно сжижать взрывным методом непосредственно под землей, в пласте. Вы улавливаете мою мысль? По идее это довольно просто: бурится скважина к угольному пласту, закладывается термоядерный заряд, скважина цементируется, затем взрыв — и под землей, в угольном пласте развивается давление в миллиарды атмосфер, температура в миллионы градусов. Режим взрыва подбирается так, что в пласте, за исключением небольшой центральной зоны, создаются наиболее благоприятные условия для соединения углерода с водородом.

— Но ведь в угле нет водорода, — возразила я.

— До взрыва водорода нет, если не считать органических вкраплений, — согласился Флеровский. — Но при взрыве атомы горных пород, да частично и самого углерода, распадаются на атомы водорода. Потом, когда температура падает, водород соединяется с углеродом. Под землей возникает нефтяное озеро радиусом в несколько километров. Конечно, я сейчас объясняю только принцип. На деле все это много сложнее.

— И вы осуществили свое изобретение? — нетерпеливо спросила я.

Он рассмеялся. Голубые глаза прищурились и стали темно-синими.

— Я? — переспросил он. — Один я ничего не мог бы сделать. В этом, кстати, вторая ошибка вашего рассказа. У вас Лоскутов действует почти в одиночку. Видимо, для писателей изобретатели во все времена одинаковы.

— Но…

— Это ошибка, — перебил Флеровский. — Методы и характер изобретательского творчества меняются, и в каждую эпоху они другие. Изобретатель древности — это открыватель. Он случайно наталкивался на открытие, в конце концов замечал его и начинал применять сознательно. В эпоху Возрождения, когда пробудился интерес к человеку, к окружающему миру, изобретатели преимущественно копировали природные образцы. Например, Леонардо да Винчи изучал птиц, чтобы построить летательный аппарат… Я не могу сейчас подробно останавливаться на этой мысли. Мне хочется только, чтобы вы поняли главное: характер изобретательского творчества меняется. Каждая эпоха обогащает арсенал творческих методов новым оружием. И сейчас — поверьте мне на слово — это очень богатый и сложный арсенал: в нем есть место и копированию природы, и математическому анализу, и эксперименту, и даже случайному открывательству. Если когда-то изобретатель в одиночку проходил весь путь от идеи до ее осуществления, то теперь одному человеку не под силу управлять сложным творческим арсеналом. Чтобы осуществить значительную идею, превратить ее из мечты в изобретение, нужны соединенные усилия изобретателей разных специальностей. Так было и в моем случае. Я подал еще очень смутную идею, показал направление, а создавали изобретение десятки людей — химики, физики, геологи, горняки, математики… Многое впоследствии изменилось, многое дополнилось…