Еремей Парнов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25

Все получилось очень нелепо.

Крылья, которые несли его по Вселенной от звезды к звезде, вдруг отказали, они не смогли поднять его тело и умчать в открытый космос, и он остался на этой планете.

Нельзя же мчаться все время со скоростью света — без сна, без отдыха… Вечный поиск, надежда — а вдруг?…

И вот он нашел… Но какою ценой?!

Крылья бессильно струились вдоль тела.

Он знал: если силы к утру не вернутся, крылья уже не поднимут его никогда — они умрут, а это все равно, что умереть самому. Тогда он сольется с этой ночью и зайдет вместе с ней на востоке, исчезнет, как мимолетная, неприметная деталь вчерашнего дня. Разве что ветер споет о нем песню. Споет и забудет.

На востоке?

Смутная надежда зародилась в его мозгу.

На востоке?!

Там, где восходит солнце, там, где алая заря раскаляет море и, словно огненная гора, вздымается к небу?!

Взойти на эту гору, и пламя ее, разогрев усталые крылья, растопив замерзшую кровь, поднимет тебя своими языками к угасающим звездам… Навстречу ветру и солнцу…

Это легенда, старая-престарая, которую взрослые рассказывали детям, когда те задавали вопрос: «Как мы научились летать?» И дети были довольны — потому что верили, как и все дети,

Иди навстречу солнцу, встреть песней свет и тепло, что дают живому жизнь, отвернись от ночи, где страх и холод, — и силы твои удвоятся!

«Да, легенда, — подумал он. — Легенда, сказка… Но ведь и я в нее верил, когда был ребенком и только-только пробовал летать. Так почему ж теперь… Ведь стоит лишь решить, что сказка эта, как ничто другое, для тебя необходима… Да-да! И крылья снова наполнятся силой…

Тогда я приведу сюда своих Братьев, и мы не допустим в этом мире ничего дурного, Люди и не будут знать о нашей помощи, пусть думают, что все идет само собой, что счастье и добро — их несомненная заслуга. Зато потом, много времени спустя, они сами начнут, уже в других мирах, следить за развитием иных цивилизаций. Тогда мы и люди с этой планеты станем братьями по духу, и они поймут, кто мы такие».

Так думал он, сидя на вершине маяка.

Под ним, темный и чужой, лежал громадный город.

В окнах был погашен свет, и только иногда вдруг появлялись призрачные тени и видно было, как колеблются, помигивая огнями и позванивая игрушками, зеленые ветви елок, как за столами сидят люди, держа наготове бокалы с вином, и с первыми ударами часов начинают чокаться и желают друг другу счастья на вечные времена.

Возможно, всего этого и не было слышно и видно, но люди действительно желали друг другу счастья, а у Носителя Счастья, даже попавшего в беду, всегда было тонкое чутье на этот счет — ибо, в итоге, смысл всей его жизни в том и состоял,

Он сидел и смотрел вниз, кутаясь в складки крыльев, — здесь, на вершине маяка, было холодно и сыро. Дул сильный ветер. Третий день подряд…

Чтобы как-то развлечься и скоротать время, он принялся смотреть на тонкий, ослепительно яркий луч маяка и думать о тех, кто сейчас тоже видит этот свет и радуется возвращению домой. Потом это ему наскучило, и он запел песню.

Елка в углу была похожа на громадного пушистого кота — шерсть и усы топорщились во все стороны, а дюжина разноцветных лампочек-глаз смотрела хитро и самодовольно.

За столом, возле елки, сидели двое — смотритель маяка и его жена. Каждый год они садились вот так и, мечтательно улыбаясь, поднимали бокалы с вином, чтобы чокнуться и выпить их до дна, когда часы, шипя, как старая пластинка, нараспев пробьют двенадцать раз.

Тени на стенах, тени на полу, на потолке, и смеющиеся лампочки-глаза в зеленых ветках…

А за окном — холод. Холод и вьюга. Третий день, не стихая, дует ветер, снег залепляет глаза запоздалым путникам, по черному небу мечутся рваные тучи и обнажают замерзшие звезды — их бьет озноб, они мигают, пытаясь согреться, а ветер внизу воет и стонет и в злобе взмывает к звездам, запорашивая снегом голые светила, силясь загасить их совсем, — тогда звезды со звоном сорвутся с неба и покатятся по земле, а ветер будет слушать их странную мелодию, полную печали, и подтягивать им на разные голоса…

Вдвоем хорошо. Тихо и тепло. Но если вслушаться, может показаться, будто кто-то скребется, шуршит, осторожно, словно боясь, что его услышат, и тихо что-то напевает.

Уж не тени ли? Не они ли шуршат по узорам стен, а игрушки вызванивают мелодию?

— Послушай-ка…

— М-м?

— Мне кажется, здесь кто-то есть. Там, снаружи…

— Ну что ты, какая ерунда! Кому взбредет в голову прийти к нам сейчас?

— Я знаю, никому. Но все равно… Слышишь, кто-то поет? Он один, и ему очень грустно. Неужели…

— Глупости. Все тебе мерещится. Нет никого. Это ветер шумит в водосточных трубах и гудит на чердаке. Море катит волны, а тебе кажется, что кто-то скребется. Успокойся, мы одни. Звезды и луна, ветер и море, и мы с тобой — больше никого нет, а если кто и придет, что ж, мы встретим его бокалом вкусного вина.

Она улыбнулась и прижалась к его плечу.

Наверное, он прав. Прав, как всегда.

Но неужели ветер может так гудеть, неужели волны могут так шуршать о песок, что кажется, будто здесь, совсем рядом, стоит человек, — он не просит, чтобы его впустили, но он один, и ему грустно. Это в новогоднюю-то ночь!

— Ну, что с тобой? — он нежно погладил ее волосы. — Не бойся. Я с тобой, что еще…

— Да, но ведь…

— Ну, хочешь, выйдем? Хочешь, пойдем посмотрим вокруг, и ты сама убедишься?

Она молча встала и сняла с вешалки шубу.

А вдруг и правда никого нет? Никого, кроме ветра и моря? И ночи. И холода, и звезд…

Вздор! Бояться нечего. Они только выйдут — и сразу назад, в тепло и к елке, они прижмутся друг к другу и будут слушать, как звенят часы, пожелают друг другу счастья — и все останется позади, и сомнения и тревоги…

Дверь скрипнула, и они окунулись в ночь.

Налетел ветер и бросил им в лицо горсть снежинок — они обжигали щеки и лоб, но быстро таяли и холодными каплями скатывались вниз

Вокруг — ни души. Только снег, снег, да шум прибоя, ветер и луч маяка…

Облака разорвались, и засверкала луна. Она казалась тяжелой и неустойчивой, подобно никелированной стальной гире, подвешенной к небу за тонкую нить, — дуновение ветра, и нить оборвется…

Все разом позеленело, тени углубились, и мир словно заострился, изломался и застыл, раздробившись на причудливые кристаллы

По морю побежала извилистая дорожка света — бесконечная тропинка в чужие страны, к синему небу, к теплу и цветам… Падающие снежинки слились друг с другом и стали похожи на хрупкие струны, на которых держалась эта дорога, — ступи на нее, и она обломится, струны лопнут, и луна сорвется вниз, но ведь есть же кто-то, для кого предназначен этот мост, иначе зачем он…

Зыбкая тропинка взлетала вверх-вниз, и снежные струны, колеблясь, пели, выводя незнакомый мотив.