Олег Овчинников - Кокон

И стерженек в самом центре ее естества завозился, заворочался, как будто протестуя против столь безрадостного вывода. «Очень вовремя!» – подумала Аля.

Никогда еще обратный путь не казался ей таким долгим, трудным и бессмысленным.

Хотя почему бессмысленным? У нее ведь осталось целых четыре кусочка сахара. И половина вафли, не стоит забывать – целая половина вафли! Бóльшая половина вафли! Лучшая!.. Сколько можно нарезать круги, подобно цирковой лошади? Сегодняшнюю программу она отработала сполна, даже переработала, продефилировав среди обломков Колонного Зала, и теперь требует заслуженного лакомства.

Равнодушно, как и положено усталой лошади, она один за другим побросала в рот четыре куска сахара. Разгрызла, разжевала, проглотила. Запила водой. На десерт закусила железнодорожной вафлей, прочностью не уступающей шпалам и рельсам. Выхлебала фляжку до дна. Удовольствия от еды не получала, только калории. Отдаленный трх-трх-трх где-то на пути от Семикрестка давал понять, что энергия Але понадобится и очень скоро.

– Наглеешь, тварь? – спросила Аля у невидимого потолка. – Не можешь дождаться, пока я засну?

И эхо подыграло ей скептическим:

– Ну-ну!

Страха не было. Только нож в правой руке. Не подведи, блокиратор! И тяжеленький бесформенный камушек в левой. Выручай, полудрагоценный! И пустая канистра у ног, на стенках которой еще осталось несколько капель керосина. Спасибо вам, странные сны. Теперь я умею скручивать фитиль из чего угодно, даже из старого, некогда голубого носка. И последний коробок с девятью уцелевшими спичками – чуть меньше, чем у героини Андерсоновской «Девочки со спичками», но где вы здесь видите девочку?!

Давай, Минотавр! Ариадна – хорошо, что гаврики не слышат! – уже заколебалась тебя ждать…

А если не получится? – робко подала голос прежняя, ни в чем не уверенная Аля. – Если ни нож, ни камень, ни маленький взрыв керосиновой бомбы не убьют ужасную тварь?

Тогда… – усмехнулась в ответ Аля новая, напрочь забывшая о страхе, сомнениях, жалости, боли и… черт!.. она уже не помнит, о чем еще! – Тогда у нас останется только один выход – сильно ткнуть лезвием вот сюда, на три пальца влево от вывернутого наизнанку пупка. Чтобы одним ударом – обоих, себя и ребенка…

Девочку?!! Ты с ума сошла! Неужели у тебя поднимется рука? Вспомни, как вы мечтали о ней! Как радовались, когда у вас наконец-то получилось. Как сверкали твои глаза, когда ты выходила из консультации – ярче, чем снег на солнце и солнце в снегу. Как Тошка всю неделю ходил счастливый и гордый, словно вожак павлиньей стаи. Как наконец-то прикусила язычок вечно правая мама, еще двадцать лет назад предупреждавшая: «Дочур, не сиди на холодном!»

Я помню. Но лучше уж так, чем… Сколько, по-твоему, у этой восьмиглазой твари ртов? Небось, четыре?

Да, лучше уж так.

Подруга…

Аля не сомневалась, что в случае чего не отдаст коварной гадине ни себя, ни своего нерожденного ребенка. Но как же важно, чтобы в моменты обостренной нервозности нашелся кто-нибудь, кто просто погладил бы по руке и сказал: «Не волнуйся, ты все делаешь правильно». Но нет никого. И тогда Аля погладила себя сама – по руке, сжимающей нож, и сказала:

– Не волнуйся, ты все делаешь правильно.

И не узнала собственного голоса.

«Трх-трх-трх» – раздалось откуда-то сверху. Так близко!

В животе отчетливо провернулось, потянуло тоскливо, будто на внутреннее веретено намоталась невидимая нить. Еще немного – и оборвется.

«Очень вовремя!» – подумала Аля.

– Да не полезу я, товарищ старшина! Фонит, – артачился Василий, обвиняюще тыча в старшего по званию плоской серенькой коробочкой индивидуального дозиметра. Коробочка трещала и щелкала не хуже свихнувшегося метронома.

– Я тебе щас пофоню! – пообещал Душматов. – Ну-ка, дай сюда твой гейгер-шмейгер.

Отобрал, изобразил на плоском и выразительном, как остывший блин, лице подобие ярости, замахнулся, будто бы собираясь разбить противную игрушку о каменный пол пещерного входа – вдребезги! на тысячу кусочков!.. Постоял секунд десять неубедительным памятником разъяренному скифу, да и бросил коробочку, с размаху – на дно вещмешка.

– Все, больше не фонит? – Ноздри старшины раздулись якобы от злости, превращая и без того плоский нос в подобие свиного пятачка. Не то, что не страшно – смешно.

Блефуешь, старшина, спокойно подумал Василий. Тебе за приборчик еще вечером расписываться. Правильно про вас Блок писал. С раскосыми и жадными очами. Одно слово…

Кажется, это самое слово он все-таки прошептал. Нечаянно.

– Что ты сказал? – завелся старшина. На этот раз, похоже, по-настоящему.

Пришлось выкручиваться.

– Ничего. Тезку своего процитировал, Василия Теркина. Проходили в школе? У вас в ауле школа вообще есть? То ли чурка, то ли бочка, то ли, понимаешь, глаза маета…

– Слушай, Теркин! – А вот раскосые очи Душматова при ближайшем рассмотрении совсем не казались смешными. Солнце отражалось в черных зрачках остриями кинжалов. – Ты мне эту маету лучше брось. Русским языком тебе говорю. Понял?

– Понял, понял…

Действительно, понять старшину не составляло труда. Закончив среднюю школу в родном ауле, он поступил на филологический факультет МГУ. То ли за большой калым, то ли в рамках программы «все республики нужны, все республики равны». Проучился, естественно, до первой сессии, но все равно его русский без натяжки можно назвать сносным. Чего, к сожалению, нельзя сказать о характере старшины.

– А раз понял, то давай, лезь!

– Товарищ старшина!.. – Василий замолчал. Что скажешь человеку, для которого кастаньетный перестук счетчика – не довод?

– Я пойду, – подал голос Страшный Человек, которого, по всей видимости, изрядно утомила вся эта суета.

И, отодвинув Василия рукой, он уверенно шагнул в темноту.

Василий Саркисов последовал за ним практически без задержки, только фонарик от пояса отстегнул, услужливо посветил под ноги молчуну-багатуру. Когда впереди, перекрывая обзор, маячит спина, на которой в принципе не сходится ремень автомата, не страшно идти куда бы то ни было. И тихий шелест отщелкиваемых рентген не слышен на фоне каменной поступи.

Вообще-то Страшного Человека звали Алкис, но мало кто в части решался обратиться к нему первым. Даже среди младшего офицерского состава не находилось таких смельчаков. У старшины Душматова, по идее, тоже было какое-то имя, но какое именно, его подчиненных мало интересовало. На кой? Лучше по-простому: «Тварьш-шна!» – сказал как сплюнул, дернул рукой как за ухом почесал и иди, солдат, неси дальше свою нелегкую службу.

Старшина шел замыкающим. Уголки его губ едва заметно кривились, что в данном случае означало довольную ухмылку. Ай, Василий Теркин, ай, упрямый человек! Фонит ему, надо же! Хорошо, что оружейка стоит прямо за КПП. Явился с полей – первым делом сдай автомат, сдай штык-нож, сдай дозиметр. Иначе бегали бы такие упрямые по всей части, в столовую не зайди, в казармы не зайди, в сортир не зайди – везде им фонит, что ты будешь делать! А где сейчас не фонит? Где нас нет? Ну разве что…