Сергей Подгорный - Взгляд с нехоженой тропы

Я резко встал и взял с книжной полки Евтеева записи Рериха о трансгималайской экспедиции, изданные в 1974 году.

— Вот, страница 253: «… Вечером наши ламы читали молитвы Майтрейе и Шамбале. Если бы на Западе понимали, что значит в Азии слово Шамбала или Гесер-хан!»

Дальше (я перелистнул страницу): «Среди дождей и грозы долетают самые неожиданные вести. Такое насыщение пространства поражает. Даже имеются вести о проезде здесь Учителя (Махатмы) сорок лет назад…»

«Двадцатого июля получены указания чрезвычайного значения. Трудновыполнимые, но приближающиеся следствия. Никто в караване еще не подозревает о ближайшей программе», — я выделил эту фразу голосом.

«На следующий день опять важные вести, и опять спутники не знают о них. Сверяйте эти числа с вашими событиями…»

«…Вчера буряты пророчествовали что-то сумрачное. Именно: „Посылаются лучшие токи для счастливого решения дел“. Предполагаем выступить через Цайдам к Тибету девятнадцатого августа…»

Евтеев слушал с напряженным вниманием.

«Пятого августа. Нечто очень замечательное. В десять с половиной утра над станом при чистом синем небе пролетел ярко-белый, сверкающий на солнце аппарат…»

Я снова перелистнул страницу.

«За Ангар-Дакчином — Кокушили, те самые Кокуши, о которых знают староверы на Алтае, искатели Беловодья. Тут уж недалеко заповедные границы…»

Евтеев, глядя на меня далеким взглядом, задумчиво покачивал головой.

— И вот: «Ждем тибетские посты. Почему их нет? Что-то забелело вдали… Снег? Но нигде кругом снега нет… Шатер? Но это нечто слишком большое. Оказалось, гигантский гейзер глауберовой соли. Белоснежная, сверкающая на солнце глыба; уже заповедная граница», — снова выделил я голосом.

— Но я все-таки не могу понять, — после паузы принялся за свое Евтеев, — как он мог решиться на мистификацию?..

— Ничего слишком сложного, — ответил я. — Я много об этом думал. Эта мистификация не бросает тень на его имя, она лишь оттеняет черты его сложной, увлекающейся, в немалой степени противоречивой личности. — Я чувствовал досаду оттого, что приходилось уклоняться в сторону от цели, ради которой и затеял этот разговор.

— Во-первых, он ведь руководствовался самыми добрыми побуждениями; если в истории с «посланием» еще можно — при желании — усмотреть какие-то личные интересы, то в издании «Общины» они начисто отсутствуют даже для предвзятого взгляда. Его одержимая вера в Шамбалу, Махатм, убежденность в их чуть ли не решающей роли в жизни Азии, крайне преувеличенное представление об их авторитете густо рассыпаны по страницам его книг. Сам он в то время не обладал широкой известностью, но страстно желал добра, считал свои мысли полностью созвучными мыслям Махатм, а свои намерения — взять то же «послание» — угодными им, и поэтому, как человек страстный и уверенный, что делает добро, решился опереться на авторитет Махатм и Шамбалы.

Так, наверно, все было, если в нескольких словах…

Евтеев долго молча курил, потом задумчиво усмехнулся:

— То есть выступил в роли посредника между Шамбалой и Человечеством. Скромная миссия, ничего не скажешь…

— Это может выглядеть и так, но — опять повторяю — он не думал об этом, а о том, как лучше сделать то добро, которое в его силах… Но мы с тобой заехали в сторону: разговор ведь идет о существовании Шамбалы. Главное то, что если Рерих и встречался с какими-то «Махатмами», то к Шамбале они не имели ни малейшего отношения. Его сведения обо всем этом, хотя он и считается признанным авторитетом по части Шамбалы, почерпнуты из десятых рук, и нет никаких оснований думать, что в основе этих легенд лежит что-то реальное. Шамбала даже не мираж, это миф, призрак. И не стоит так переживать, что экспедиция за призраком не удалась. Все твои надежды, связанные с Шамбалой, — это плод твоей фантазии, не больше. Так уж мы устроены, что — какой бы обыденной жизнью не жили — где-то в глубине души у нас всегда живет вера в чудесное; не ты первый, не ты последний, старик.

Я следил за выражением его лица, и мне показалось, что я его все-таки убедил; но так мне только показалось.

— Хорошо, — сказал он, — пусть Рериху не удалось найти Шамбалу и встретиться с Махатмами. Пусть. Но ведь даже то, как он верил в их существование, как, несмотря на лишения и опасности такого путешествия, упрямо стремился их найти — само по себе весомейший аргумент в пользу того, что они есть.

Евтеев был невменяем…

— Вот что меня глубоко поражает, — сказал Евтеев, прикурив сигарету. — Почему именно в таких, богом проклятых местах, — он кивнул за лобовое стекло на расстилавшуюся перед машиной Гоби: щебнистую, черную, с редко разбросанными кустиками травы, с зубчатой грядою гор на горизонте, — именно в таких местах, а не где-нибудь в сосновом бору, охватывает до каждой клетки тела, до невольного испуга ощущение и понимание огромности, необъятности, молчаливой загадочности мира?.. Ты не испытывал еще здесь подобного?

— Испытывал… — тоже удивился Швартин, — Особенно после заката, когда уже горят первые звезды… Потрясающее ощущение… И действительно — с чего бы оно?..

Голубой дороги впереди не было. Не потому, что солнце уже скатилось к горизонту, тени стали длинными: уже третий день они ехали без дорог по пустыне, которая началась за сомоном Баян-Гоби.

— Давай сменю, — предложил Евтеев, увидев, как Швартин устало вытер ладонью потный лоб.

— Буду держать вон на ту гряду, — показал взглядом Евтеев, когда сел на его место.

— Давай, — согласился тот. — Чем та гряда хуже соседних?..

— Думаю, мы доедем до нее до заката?

— В Гоби глазомер — вещь обманчивая… — с сомнением усмехнулся Швартин.

— Это да… — устало признал Евтеев.

— Странно… — продолжил оборванный разговор Швартин. — Вот Гоби… Щебень, песчаные барханы, такыры, скорпионы, чахлая трава, скалы, хребты и каменистые холмы… Полная скудность и неприглядность; когда солнце еще, вдобавок, печет — просто «врата в ад»; чем она, казалось бы, может обогатить, что дать уму и сердцу?.. А ведь не побывай я здесь — насколько был бы беднее, не подозревая этого.

— Я с тобой согласен… — задумчиво кивнул Евтеев. — В обыденной жизни, да и на «нормальной» природе тоже, отсутствует сознание, что Земля — это ведь просто пылинка во Вселенной; и чувства, и мысли сугубо земные, а вот здесь, еще, пожалуй, в горах…

— В горах тоже… — подтвердил Швартин.

— …мысли и чувства отчего-то сами собой, без малейших умысла или усилия проникаются Вселенной, Вечностью, Временем, Беспредельностью… Я пытаюся понять — отчего? От отрешенной враждебности здешней природы и в то же время от ее исполинских мощи и шири? От ее величественного и скупого разнообразия, которое не приковывает к себе мысли и чувства, а становится для них чем-то вроде трамплина, бросающего за пределы Земли?.. От самой космичности здешних пейзажей, так напоминающих пейзажи многих других планет-песчинок?..