Даниэль Клугер - Новые времена

Но, с другой стороны, я ее понимаю. Я Харона не понимаю. И не хочу понимать.

Артемида объяснила мужу, кем его считает. Самым мягким словом было, по-моему, слово «мул». После чего хлопнула дверью – теперь уже основательно.

На зятя жалко было смотреть. Взгляд, который он бросил на меня, просил о помощи. И я сказал: «Харон, мальчик мой. Не хочу обвинять вас в чем бы-то ни было, вам и так тяжело. Но согласитесь, ведь часть вины за происходящее – и немалая часть – лежит на вас.»

Харон уставился в дверь. Вид его стал отрешенно-задумчивым, и это меня приободрило. Я продолжил: «Ведь это вы – да-да, именно вы – несете значительную часть ответственности за то, что происходит! В глубине души вы знаете, что я прав. Вы не хотите кривить душей, идти против принципов. Очень хорошо. Вы верите в идеалы. Замечательно. Но ведь все это на словах! Что выходит на деле из этой вашей принципиальности, вы подумали?»

Теперь он уставился на меня, как давеча в дверь. Вид его из отрешенно-задумчивого стал удивленным. «О чем вы говорите, отец? – спросил он. – Я понимаю, что она ваша дочь, но, между нами говоря, самая настоящая шлюха!»

Я задохнулся. Нет, говорить с ним решительно не стоило. Я последовал примеру Артемиды – хлопнул дверью и ушел к себе.

Я ходил по комнате, натыкаясь на мебель, и дискутировал с зятем. То есть, в действительности я был в полном одиночестве. Харон отправился разыскивать сбежавшую жену, Гермиона занималась хозяйством. А я поднялся к себе – выпить рюмку коньяку и успокоиться. Но успокоиться не смог. Слова переполняли меня, я должен был выговориться. Мне представилось, что Харон сидит в кресле напротив, а я расхаживаю перед ним и говорю: «Вы критиковали нашего старого премьер-министра, обличали коррупцию в его окружении. И вы преуспели в том, что эти обвинения стали общим местом. Может быть, именно поэтому, когда появились марсиане, кроме кучки свихнувшихся идеалистов – извините меня, Харон, но это так – никто и не подумал вступиться за старую власть. Власть сменилась. Появились марсиане. И что же? Пробовали вы найти общий язык с ними? Не критиковать, но указывать – честно и принципиально – на их ошибки? Вам ведь позволили это делать! Вам даже предложили – цивилизованно, по-деловому. А что же вы? Со всей язвительностью обрушились на них! Каков результат? – я осуждающе покачал головой. – Марсиане ушли. Может быть, и из-за вашей позиции тоже. Они ведь считали вас элитой общества! Вы отвергли союз с ними. Каков итог на этот раз? Долгожданная свобода? Да ничуть не бывало! Просто нас, слабых и беззащитных, вы лишили хоть и небольшого, но стабильного источника дохода. Микроскопических средств к существованию. Тех самых, которых не обеспечите нам ни вы, ни вам подобные.»

Я замолчал, чтобы просто перевести дух. Воображаемый Харон, разумеется, не возражал.

«Теперь появляется новая власть, – продолжил я тоном ниже. – Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете – с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!»

«И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? – с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. – Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?»

Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся.

«Согласитесь, – сказал я, – согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но… вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность – она наряжена в белые перчатки. А он… Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!»

Конечно, я не смог бы переубедить его – вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: «Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете – реформ, новых властей, порядочного мэра? – я покачал головой. – Нет, друг мой. Мы хотим только одного – чтобы вы и вам подобные не трогали нас.»

На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда.

Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать.

Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег.

Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать – что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю.

Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?