Николай Гацунаев - Экспресс Надежда

Просто? Даже слишком. Иные, - и таких, судя по ресторану, немало, - вошли во вкус, жили в свое удовольствие и сомнениями не терзались.

А он так не мог. Вновь и вновь мысленно возвращался в кабину подбитого "ила", сквозь грохот и рев пламени хрипел в эфир: "Иду на таран!" и бросал свой искалеченный самолет в лобовую на "мессершмитт-262", заходивший в хвост курбатовскому штурмовику.

Тогда было все ясно: надо выручать Мадьяра Курбатова, и не остается ничего другого, как таранить этот проклятый "мессер".

И вот тут-то и началась чертовщина. Прямо перед Иваном из ничего, непонятно как, в пилотской кабине возник человек и спокойным, но требовательным голосом спросил:

- Выжить хочешь?

Разумеется, то была галлюцинация, на нее не следовало обращать внимания, но фантом закрывал обзор и, чтобы от него избавиться, Иван яростно выругался и мотнул головой, отгоняя наваждение.

- Хочешь? - фантом и не думал исчезать.

- Пошел к дьяволу! - заорал Иван. - Убирайся!

И, видя, что тот не двигается с места, выхватил из кармана портсигар и швырнул в бесстрастную рожу призрака.

Наверное, именно в это мгновение "ил" и врезался в "мессер". Ослепительная вспышка полыхнула перед глазами, и все померкло...

Очнулся он в прохладной, золотистой от солнечного света комнате. Пахнущее свежестью постельное белье приятно холодило разгоряченное тело. Некоторое время он продолжал лежать, восстанавливая в памяти все, что с ним произошло. Потом осторожно высвободил из-под простыни руки и поднес к лицу. Руки были целые, без единой царапинки. Медленно согнул ноги в коленях, - слушаются. Напряг мышцы живота, - слегка побаливают.

"Жив... - мысль раскручивалась медленно, словно ржавая пружина. - Жив... Цел" И вдруг словно жаром полыхнуло из раскаленной печи: "А таран?!. Значит, промахнулся?!. Значит..."

- М-м-а-д-ддья-яр-р-р! - хрип рвался сквозь стиснутые зубы, свистел, рычал, шипел. - М-и-и-ш-ка-а-а!

Он отчетливо увидел, как реактивный "мессершмитт" настигает курбатовский "ил", как вгрызаются в фюзеляж дымящиеся трассы и, не разжимая зубов, завыл тоскливо, по-звериному, чувствуя, как обжигают щеки слезы отчаяния и бессильной ярости.

Несколько дней он не притрагивался к еде. Лежал лицом к стене, ни на что не реагируя, ничего не слыша. И вспоминал, вспоминал, вспоминал...

Турткуль. Белые домики над бурливой ширью Амударьи. Колесные буксиры с караванами барж. Резкие крики чаек. И небо. Бездонное. Голубое. Влекущее. Летом они с Мишкой Курбатовым целыми днями пропадали на реке. Ставили подпуски на сомов, удили на затонах золотистых сазанов, гоняли на плоскодонке вверх до Шарлаука и вниз к Чалышу, Кипчаку, Каратау.

Было в Курбатове что-то притягательное, завораживающее, внушающее восхищение и потребность подражать. Неистощимый на выдумки, всегда чем-то увлеченный, к чему-то стремящийся, он был насыщен такой неиссякаемой энергией, что невольно заряжал ею других.

Бородатые казаки-старообрядцы, глядя на него, одобрительно качали головами: "Непоседа малый. Живчик". Грудастые речники в тельняшках и широченных суконных клешах посвойски хлопали Мишку по спине: "Ртуть-парень!"

И только Иван знал Мадьяра Курбатова другим: притихшим, задумчиво молчаливым. Бывало такое нечасто, но уж если случалось, вывести Мишку из этого состояния было непросто. Он мог часами лежать где-нибудь на травянистом пригорке, зачарованно глядя в небо, словно видел там что-то такое, чего никому, кроме него, увидеть не дано. Расспрашивать его в такие минуты было бесполезно, Иван знал это и ни о чем не спрашивал. Лишь однажды в городском парке, где они вдвоем готовились к выпускным экзаменам, он захлопнул учебник, обнаружив, что Мишка его не слушает, и возмущенно уставился на товарища. Тот сидел, прислонившись спиной к стволу старой акации и сквозь ажурную, перемежающуюся белыми кистями цветов зелень смотрел вверх, в безоблачное весеннее небо.

- Что ты там узрел? - с обидой спросил Иван.

С минуту Мишка молчал. Потом, все так же не меняя позы, вдруг начал читать стихи.

...И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным,

Идет в огонь. "Умерший в рабский век

Бессмертием венчается - в свободном!

Я умираю - ибо так хочу.

Развей, палач, развей мой прах, презренный!

Привет Вселенной, Солнцу! Палачу!

Он мысль мою развеет по Вселенной"

- Твои? - недоверчиво спросил Иван. Курбатов покачал головой.

- Бунин. Здорово, правда? Маленький тревожный человек... - Мадьяр помолчал, мечтательно зажмурив глаза. - А на всю Вселенную замахнулся.

- Это ты о ком? - Иван отложил книгу.

- О Джордано Фелиппо Бруно.

- И стихи о нем?

- О нем. - Мишка подобрал учебник тригонометрии, машинально перевернул несколько страниц. - Я, Ваня, летчиком хочу стать.

- Скажешь! - фыркнул Иван. - Это тебе не буксиры по Амударье водить.

Аэропланы были уже не в новинку. По ту сторону реки, в Ургенче построили аэродром, и серебристые птицы частенько пролетали над Турткулем. Но одно дело восхищаться ими, задрав голову, и совсем другое...

- А я стану! - Мишка упрямо встряхнул чубом. - Вот увидишь! А может, вдвоем, а? Разузнаем, что и как и сразу после экзаменов двинем? Тебе хорошо - в детдоме живешь, ни у кого отпрашиваться не надо.

Так родилась мечта. Сумасшедшая, неосуществимая, и потому особенно заманчивая и прекрасная. А рядом, в нескольких десятках метров от ограды парка бурлила, вгрызаясь в глинистый берег, Амударья и гулко рушились в воду подмытые ею пласты грунта.

Глаза у учлета Курбатова были синие-синие, а чуб - цвета спелой пшеницы. Нос, правда, подгулял: маленький, с легкомысленно вздернутым кончиком, словно чужой на удлиненном, с резкими чертами лице. Особенно это бросалось в глаза, когда Курбатов смеялся. А смеялся он последнее время редко. Даже теперь, танцуя с любимой девушкой модное танго "Голубая рапсодия", Курбатов оставался серьезным, хотя причин для радостного настроения было предостаточно: позади годы учебы, еще немного и - прощай училище, здравствуй, новая жизнь, служба, романтика дальних полетов!

Иван тот от уха до уха сиял, а Курбатов - ни-ни. Молчалив, собран, сосредоточен.

А ночь - какие только в сказках бывают: серебряная от лунного света, ласковая, трепетная. И когда умолкает духовой оркестр, слышно, как за Волгой петухи перекликаются, да гдето неподалеку девичьи голоса "Катюшу" выводят.

Катюша... Через несколько дней у них с Мишкой свадьба. Своей семьей жить начнут. И будет у этой семьи верный и неизменный друг - Ваня Зарудный. Вечный холостяк, потому что для него, как и для Миши Курбатова, свет клином на Кате-Катюше сошелся. А она полюбила Мишку.

Потом была свадьба. С шампанским. С танцами под патефон. С дружескими напутствиями, веселыми, но немного грустными. Потому как предстояли молодым военным летчикам дальние пути-дороги в летные части. И когда начальник училища - рано поседевший крепыш с четырьмя шпалами в петлицах - поднял прощальный тост, в голосе его звучала гордость за своих питомцев и печаль расставания.