Ольга Онойко - Дикий Порт (Райские птицы)

«Но здесь же я!» — изумился Птиц.

«Мы не полная команда, — из чувства долга напомнил Север, уже понимая, о чём речь. — Лена молодец, конечно, но на ответственное задание её не потащишь. А Ручей или Мультяшка такое не вытянут».

«Это очень в духе Бороды… — вслух думал Димочка, задрав брови в беспомощной гримасе. — Слова дурного не сказав, услать в Зажопинск пузо на солнышке греть… И грей, пока тошно не станет…»

Шеверинский думал, что Бабушка поступает правильно, а Борода поступает эффективно. Алентипална попросила мать Птица позвонить сыну и утешить. Элия Наумович больно пнул Птица в самомнение.

«Север! — жутковато хихикнул Птиц. — Меня отстранили от работы».

Шеверинский только пожал плечами: твоя корректорская воля говорить «меня» вместо «нас», но утешать тебя я при таком раскладе не стану. Он подумал, что Таис кругом права, нужно было плюнуть на всё и написать рапорт о расформировании. Когда-то им троим было хорошо вместе, но команда не заменит семью. Лена Полетаева выбрала правильно, и будет счастлива: Солнце мужик из мужиков. А ему поначалу казалось, что нельзя сейчас бросать Димыча, не по-дружески это, да и не хотелось отчаянно, пусть Ия намекала, что Птиц без мощного амортизатора рядом будет летать ого-го каким штопором. Но чем дальше в лес, тем больше дров. Птичьи свистопляски надоели до чёртиков, и перспективы самые мрачные. Ну, прилетит Борода великий и ужасный. Скажет: «цыть!» — и Синий Птиц какое-то время будет шёлковым. А потом? Даже если Лена бросит карьеру актрисы и пойдёт учиться в Эрэс, это займёт много лет…

«Где моя Кнопка?» — прошелестел Димочка, только завидев Полетаева.

«Ну почём я знаю, где у тебя кнопка», — спокойно ответил Солнце, глядя на него сверху вниз.

«А! — громогласно вспомнил Север, — Полетаев! Как жена молодая?»

Солнце расплылся в улыбке настолько блаженной и гордой, что Таис неприлично фыркнула в фужер.

«Уже», — сказал Костя.

«Чего? — не понял Шеверинский, и вдруг осознал, — Ну вы! Ну вы… кролики!»

«Дело такое», — с достоинством отвечал Полетаев.

«В общем, десятерых вам, и чтоб у всех — не ниже десятки!»

«Р-разбежался!» — захохотал Солнце.

«А чего? У таких родителей!»

Птиц услышал и умер на месте, молча, не шелохнувшись. Сидел с тех пор тихо, только пил, крутил кольца, выламывал пальцы.

…А ведь не мотайся с психованным Димочкой по всей Галактике — не встретил бы свою собственную Ленку.

Север косится на Лилен: та во все глаза уставилась на Каймана, беседующего с Дельтой. Пушистые волосы растрепались. Облизывает губы от изумления, и те сладко блестят…

«Женюсь, — думает Шеверинский, — чтоб я сдох, женюсь. И детей… Сына».

Алентипална отпустит его с работы. Она, Бабушка, всегда за них, своих певчих птичек, детей Райского Сада.

Минако стоит над обрывом.

Ветер бьёт ей в лицо, но гладкие волосы и широкие рукава кимоно неподвижны, точно изваянные в камне. В двух шагах от неё под скалой бьётся море, позади колышутся зелёные кроны. Безупречно вырезанные глаза её прикрыты, пальцы сплетены в плотном замке.

В двух шагах, под обрывом, нет уступов шириной больше пяди, нет камней. Если раскинуть руки, довериться ветру, как птица, то тело не будет разбито и обезображено. Принцессу найдут бледную и прекрасную, как при жизни…

Конечно, ей не дадут упасть. Минако-химэ слишком дорога отцу, чтобы он позволил ей уйти прежде себя, слишком нужна ему — единственная опора старости, отрада глаз. Но иной раз необходимо постоять так, на пронизывающем ветру, чувствуя, как смерть прикасается к виску прохладной щекой.

«Все они — дети», — ответила Ми-тян любимому отцу, отгораживаясь этими словами от весёлого чёрного взгляда Анастис. И подумала, что в её возрасте простительно путать ребячество с юностью. Ей много лет… много.

Чигракова странно посматривала на неё, слушая рассказ об архипелаге Фурусато, символике его скал, холмов и озёр, смысле лесов и тропок… наконец, Минако не выдержала и остановилась. Обернулась, хотя так и не заставила себя встретить взгляд райской птицы.

«Мне сорок пять лет, — сказала она. — Сорок из них я ношу биопластик. Вы ведь это хотели узнать?»

Она знала, что производит странное впечатление. Пока рядом дряхлый отец, кажется юной, и это лишь наполовину иллюзия: её телу не более двадцати. Но стоит кому-то остаться наедине с ней, и разлад между сутью и формой начинает страшить. Даже гайдзины чувствуют его.

«Нет».

«Что же тогда?»

Чигракова смотрела прямо.

«Вы — корректор, местра Терадзава?»

Минако не ожидала этого.

Не успела сделать вид, что не понимает, о чём речь. Отец когда-то имел дело с Райским Садом, и по своему обыкновению раздобыл столько информации, сколько ему требовалось для душевного спокойствия. Много. Достаточно, чтобы добиться рождения Минако-химэ, нежной сойки, собственной певчей птицы… Он счёл, что инкубатор может повредить психике ребёнка, поэтому дочь выносила суррогатная мать, которая стала затем её няней. Когда Ми-тян исполнилось пять лет, мать уволили.

Отец надеялся, что мудрая принцесса совладает с исчадием уральского рая. Ей не удалось. Она так виновата… так ужасно виновата, что не сумела даже признаться в этом.

«Это нельзя не почувствовать», — сказала Анастис так мягко, точно это она была почти вдвое старше Минако, а не наоборот.

«Что вам нужно?» — сухо спросила принцесса.

«А вам?»

«Что?!»

«Почему вы остаётесь здесь? На этом игрушечном архипелаге, с отцом, который прожил уже две человеческие жизни и пошёл на третью? Вы Птица, вы можете всё».

Минако не смогла не улыбнуться такому.

«Если ты Птица, трудно устоять перед искушением спеть себе долгую счастливую жизнь. Но Птицы не умеют предвидеть будущее. Поэтому со счастьем бывают накладки…»

«Исправить! — удивилась Чигракова и невольно продолжила, — разве вам никогда не хотелось иметь детей?»

Они одержимы детьми, эти русские, у них демографический взрыв, население Урала растёт с неприличной скоростью, они и представить не в состоянии, что кто-то может думать иначе. Минако даже снизошла до ответа на столь непочтительный вопрос.

«Я Белая Птица. Я с трудом убиваю, но дарить жизнь умею очень хорошо. Мне слишком много довелось подарить жизни, чтобы желать ещё и родить кого-то. Многие жизни не заслуживают продолжения, а многие и начала».

«Вы можете прожить здесь ещё сто лет. Вы уже столько лет играете Сэй Сенагон, Минако-химэ, ещё век той же игры — не много ли?»

«Причёсываться, — ответила она, — наряжаться. Любоваться соснами и океаном. Писать стихи. Так можно прожить полтора тысячелетия, не то что полтора века…»

Так ответила она тогда, и вот стоит над обрывом, не размыкая век, потому что злой ветер не постыдится выбить слезинку из прекрасных очей юной принцессы. Как вышло, что она уступила, даже не начав схватку? Потому ли, что сверхполноценность Анастис проявляется по-иному, она не «корректор», а «энергетик», и рядом с нею проснулись давно онемевшие чувства?