Сергей Абрамов - Рай без памяти

– Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, – сказал Бойл. – Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему – они и сами не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.

– Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, – стараясь выглядеть как можно более размышляющим, произнес я. – Конечно, можно достать оружие…

– Уже достают, – сказал Бойл.

– Можно отбить грузовик с продуктами.

– Уже отбивают, – сказал Бойл.

– Но пока мерило стоимости в наших руках, любая акция Сопротивления бессмысленна.

Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.

– Куда его? – спросил он экзаменаторов.

Старший сказал:

– Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИ-центр?

Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь.

– Вычислительный, – пояснил Бойл.

– Это там, где очкарики? – поморщился я. – Не по мне.

– Пусть начинает патрульным, – сказал Бойл. – Мне нужны люди, прошедшие все ступени лестницы.

Экзамен окончился.

Но не окончилось мое пребывание в полицейских чертогах. В почти ресторанной столовой меня накормили отличным завтраком, подогнали в цейхгаузе новенький золотогалунный мундир, одели в желтые канадские сапоги с отворотами и подвели к контрольному зеркалу. Оттуда на меня взглянул двухметровый – зеркало увеличивало, – обшитый золотом хлыщ, такой напыщенный и нахальный, что мне самому стало противно.

– Не морщитесь, – предупредил оператор. – Что-нибудь не в порядке?

– Да нет, ничего, – вздохнул я.

Меня прижали к стене в нелепой позе, разместив руки и ноги в прозрачных пластмассовых зажимах, почти не отражавшихся в зеркале. Но постовая поза эта меня отнюдь не украсила.

– Зачем все это? – спросил я недовольно.

– Зеркальное отражение фиксируется особым аппаратом и передается в Би-центр.

– Для чего?

– Если будете назначены туда на дежурство, пройдете лишь в том случае, когда совпадет отражение. Мы сообщаем только контрольный номер.

– Канитель, – сказал я.

– Зато верняк. Любой пропуск можно подделать, а отражение – нет.

В словах седого оператора звучала гордость.

– Сами придумали? – спросил я.

– Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое утро Начала. Все забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.

– И как устроено?

– Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр без единого отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите? – Он показал на табло, на котором проступили какие-то цифры. – Это наш контрольный номер. Если вас назначат в Би-центр, мы сообщим его по телефону. Вот и все.

– А отражение?

– Никто не знает, как оно фиксируется. Я проделываю только подготовительную работу, все остальное закрыто. Отражение каким-то образом оказывается в Би-центре и сверяется, если понадобится, тамошней контрольной системой.

– И ни одной ошибки за девять лет?

– Ни одной.

Я подумал, что «облака» несомненно запрограммировали оптимальный вариант снабжения этого мира продуктами. Но зачем такая строгость и сложность контроля? Зеркала-фотоскопы, беспроволочная дистанционная передача изображения, последующие контрольные наложения… Для чего? Неужели «облака» не доверяли людям и сами запрограммировали полицейскую надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность от кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.

Я получил назначение в патруль Шнелля.

Почему? Случайно или не случайно? И кто позаботился об этом? Корсон Бойл или сам Шнелль? И с какой целью?

Рискнул спросить об этом у капитана-экзаменатора.

– А вам не все равно? – поморщился тот.

– К сожалению, нет.

– Почему?

– Я два раза обошел Шнелля. В первый – на ипподроме, на скачках, вторично – здесь, на ковре.

– Это не имеет значения. Да и подчиняетесь вы ему только во время рейса. Если будут недоразумения, подайте рапорт. Все.

Капитан снова обращался ко мне на «вы», как и в первые минуты экзамена, и был почему-то подчеркнуто сух и официален. Я понял, что дальнейший разговор бесполезен. С подчинением Шнеллю придется временно смириться и не зевать.

А Шнелль с Оливье уже поджидали меня у входа, оба верхом: Шнелль – на своей караковой Искре, Оливье – на рыжей тонконогой кобылке; мне же достался лениво переступавший с ноги на ногу лопоухий вороной жеребец, дохлый на вид, лишь под кожей играли выпуклые стальные мускулы.

– Опять повезло, – завистливо сказал Шнелль, – лошадку получил стоящую. Хоть меняйся.

Лошадь звали смешно – Уголек. Да и глаза у нее вспыхивали, как угли, когда отражался в них свет ручных фонарей, с какими нас встречали дорожные патрули в лесу. Лес начался прямо за городом и протянулся до Эй-центра, как называли здесь по первой букве английской азбуки загадочный пищевой завод, который к тому же был еще и невидим. Но до встречи с заводом-невидимкой мне еще предстояла трехчасовая скачка вдоль шоссе, покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым стекловидным пластиком; потом обильный обед на последней полицейской заставе и, наконец, экскурсия на площадку в лесу, где, как призраки, возникали ночные фургоны Эй-центра. Поехали мы сюда еще засветло, чтобы я мог как следует все рассмотреть, и Шнелль, собираясь поразить меня еще на последнем километре, где редела окаймлявшая дорогу чащоба, предупредил:

– Смотри внимательнее.

Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое – не южное небо и не морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес. Но чем больше я всматривался, чем ярче блистал этот густо замешанный лазурный огонь, тем решительнее уходило удивление. Все это я уже видел когда-то – за Уманаком на ледяном плато Гренландии.

Точно такая же стена голубых огненных языков тянулась на север, к горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом. Языки, вытянувшиеся в километровый рост, загибались внутрь и почти сливались с такой же лазурью неба. Как и в Гренландии, эти голубые протуберанцы образовывали будто гигантский кристалл со множеством граней неодинаковых и несимметричных, за которыми сверкал и струился, как в миллионах газосветных трубок, немыслимой красоты ледяной огонь.

Нигде не было видно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии голубого свечения действовало знакомое силовое поле.

– Можешь подойти и потрогать, – сказал Шнелль, не слезая с коня. – Не обожжешься.

– Подойди сам, а я посмотрю, – отпарировал я его незатейливый розыгрыш.