Сборник - Фантастика, 1966 год. Выпуск 1

– Нет, нет, я верю. Значит гомо сапиенс?

– Рассудите сами. Человека отделяют от того времени всего четыреста-пятьсот поколений. Он не успел измениться - в эволюционном смысле.

– Извините, - сказал я, - а как же индивидуальные качества - внешность, привычки, ну, образование? По этому закону - влияния прошлого на будущее?…

Он вдруг запел потихоньку: “Не пробуждай воспо-ми-наа-аний минувших дней, мину-увших дней”, - и полез в стол.

– Молодец, молодец, - он удовлетворенно кивал головой, копаясь в ящике. - Придется показать, придется… Вот, нашел! “Не возродить бы-лых жела-а-ний…” - запел он снова.

У меня в руках была фотография. Бравый сержант в фуражке с кокардой глядел перед собой, выкатив могучую грудь, украшенную орденами Славы. Сломанный нос победительно торчал над густыми усами.

– Очень интересно, - я положил фотографию на стол. - Вы участник Отечественной войны?

Пение оборвалось.

– О господи! Как вы смотрите? Это что такое? - Теперь он говорил со мной по-новому, без осторожности, как со своим.

– Вот, вот это? - Он ткнул пальцем. - Это “Знак военного ордена”, “Георгий”. Мой дед был кавалером полного банта георгиевского креста.

– Ваш дед? Маскарад… Это же вы!

– Конечно, я… - Он насмешливо фыркнул. - Смотрите. Как следует смотрите.

Я принял картонку из его руки. Картонка, конечно! Как я не заметил сразу? Плотный картон цвета какао, виньетка и надпись: “Фотография Н. Л. Соколовъ. Смоленскъ”.

– Смотрите на обороте…

Я прочел: “Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19 22/111 06 г.”.

Потрясающее сходство!

Он снова фыркнул, пробормотал что-то и вынул из кармана бордовую книжечку. Пропуск.

– Раскройте!

“Гришин Ромуальд Петрович”… Печать. Все правильно.

Но фотография была не та - довольно щуплый интеллигентного вида человек в очках, молодой, чем-то похожий на моего хозяина, но явно не он - только лоб и глаза похожи.

Другой подбородок, скулы… И уши не расплющены, они торчали себе в разные стороны, и нос не сломан…

– Не пойму я вас,- сказал я со всей доступной мне решительностью. - Зачем-то вы меня морочите… Вы-то кто? Вы не Гришин, на документе совсем другой человек. Кто вы?

– Гришин. Ромуальд Петрович. Врач-психиатр, с вашего разрешения.

– Не верю.

– Как хотите. Кто ж я, по-вашему?

– Я хочу это выяснить. Почему вы себя выдаете за другого?

– Ах, Дима, Дима! Фотография деда заверена казенной печатью. Какой-то там казачий полк. Он - Гришин, как по-вашему? Сходства вы не отрицаете?

– Не верю, - сказал я. - Подделка.

– Пагубная привычка, - сказал он тихонько, - верить документу больше, чем человеку. Губительная привычка. Как следствие - ничему вы не верите, даже документу…

Я пропустил это мимо ушей и задал главный вопрос:

– Зачем вы это все затеяли? Отвечайте! Только бросьте притворяться психом!

Я приготовился сбить его с ног, если он попытается вскочить и броситься на меня. Он был тяжелей меня, зато я моложе лет на двадцать и в отличной форме. Я твердо решил: не дать ему даже обернуться.

И опять он отбил мою мысль. Так вратарь отбивает мяч - еще с угла штрафной площадки. Он сказал:

– Дима, я не собираюсь нападать на вас. Оружия не имею. Вот мои руки, на столе.

– Почему вы читаете чужие мысли? Кто…

– Мне позволил? Все правильно. Боже правый, вы мне позволяете, кто же еще? Стереотипно вы думаете, и у вас все написано на лице. От физика я ждал большего… м-м… большей сообразительности. По логике детективного романа я должен теперь попытаться вас убрать - так, кажется?

– Ну, так…

– Вас плохо учат в вашем институте, - сказал он свирепо, - логике не учат! Таким, как на пропуске, я был до опыта,- он поднял пропуск за уголок.- Таким, понимаете?

Я вздрогнул - пропуск упал на стол и закрылся со слабым хлопком, а Ромуальд Петрович вдруг пробормотал что-то неразборчивое и жалобное и оглянулся. Глаза смотрели, как из маски.

Вот когда я пришел в настоящими ужас. Так было со мной на маскараде в детском саду. Ощеренные волчьи маски прикрывают милые привычные лица, и надо напрячься и сжать кулачки, чтобы увидеть эти лица, а кругом волки, лисы, зайцы косоглазые…

Живая маска шевелилась вокруг беспомощных ща;з…

Я вскрикнул: - Нет!

Он опять смотрел на картину. Девушка среди клеверов под широким небом. Он ответил:

– Пугаться не надо. Мой опыт, мой риск. Как видите, предлагая вам опыт, я ничего не скрываю.

– Нет, я не пойду…

– Страшно? Я молчал.

– Понимаю вас. Конечно, страшно. Теперь безопасность гарантирована. Я нашел метод возврата - после случая с Егором. Уже Васька возвращался дискретными подвижками во времени… Шагами, понимаете? По всей лестницe предков. Получилось хорошо. Кот как кот. Вы видели. Затем я изготовил большой браслет и пошел сам, но кончилось это нехорошо… В нашем роду сердечные болезни-наследственные…

Он все смотрел на картинку. Может быть, его дед любил эту девушку… или отец? Может, это была совсем чужая девушка? Не знаю…

– Видите ли, Дима. При движении время размыто, как шпалы, если смотреть из вагона на ходу. Какие-то микросекунды я был одновременно во втором поколении, и в первом, и в нулевом, своем. Надо было случиться, чтобы именно внутри этих микросекунд у меня начался сильный приступ, с судорогами, и я упал с кресла и оборвался браслет. Процесс остановился. К счастью, это коснулось лишь внешности… - Он коснулся ладонью своего изувеченного уха.- Я никогда не занимался боксом. Никогда. Дед Никифор был цирковым борцом и боксером.

Я спросил идиотски: - Как же на работе? Вас узнали?

Он положил ладонь на грудь:

– Какая теперь работа!… По моим подсчетам, мне осталось… немного. Это дело успеть бы кончить, и все.

Он встал, массивный, как бегемот, и поднял полы пиджака.

– Смотрите, Дима… У меня нет времени, чтобы купить новую одежду.

Рубашка, та самая, что на пропуске, была на спине неаккуратно разрезана и разошлась, открывая голубую майку.

Стоя передо мной с задранным пиджаком, он прохрипел:

– Сердце не выдержит опыта. Нагрузка на сердце изрядная. А вы здоровый человек, Дима.

Я не мог теперь поверить, что он врет, что он не Ромуальд Гришин, а кто-то другой, который украл его одежду и его пропуск. Нет, здесь все было не просто, и его тяжкое дыхание было настоящим, не сыграешь такого. Глядя, как он усаживается на свое место, я ощущал тоскливый страх, как после шугоправимого несчастья. Зачем я назначил Наташе свидание, она ведь занята, зачем назначил свидание не в кафе, а на бульваре, зачем стал с ним разговаривать, зачем, зачем… Мне было стыдно - так мелко выглядела моя беда рядом с его бедой. Я ведь могу сейчас повернуться и пойти, куда хочу.

И вее-таки трусость сдвинула меня на прежнюю дорожку мысли, и я пробормотал с последней надеждой: