Сборник - Фантастика 2000

– Нам на руку твоя помощь, которой мы не видим. Я не понимаю, чем ты занимаешься там, в лесу. Я не понимаю, почему ты не мерзнешь на этом чертовом ветру. Я не понимаю, почему общение с каким-то летающим жуком для тебя стало важнее, чем общение с людьми. Я не понима…

– Коллега, - проникновенно и очень спокойно перебил Ник. - Если бы вы дали себе труд осмотреться окрест, возможно, вы отыскали бы первые ответы. Это так, совет вам и всем остальным. На будущее.

Бородачи-контактеры, подчиненные Градиленко, неприкаянно топтались около посадочного бота. Им было тоскливо, холодно и неуютно. И десантникам с прикладными лучевиками тоже было тоскливо, холодно и неуютно.

Земная миссия на Селентине готовилась к отбытию. Готовились все, за исключением бывшего эмбриомеханика Никиты Капранова. Контактеры ничего, ровным счетом ничего не добились здесь - аборигены на контакт не пошли. Тем более обиден был явный успех какого-то там эмбриомеханика, слыхом не слыхавшего о типовых процедурах контакта и тем более о ксенопсихологии. Градиленко злился. Но вредный экс-эмбриомеханик, похоже, всерьез вздумал обосноваться здесь. На запретной для любого землянина (кроме группы Градиленко, разумеется) Селентине. И сейчас предстояло решить - считать Капранова членом вышеупомянутой группы или уже нет.

– Между прочим, - заметил Градиленко, - я имею право приказывать десантникам. Одно мое слово, и тебя попросту пристрелят, щенок!

– Бросьте, - фыркнул Ник. С некоторых пор он перестал скрывать естественные реакции - к чему их скрывать? - Не станут они стрелять.

– Ты нарушил закон! Ты нарушил устав!

– Считайте, что я уволился из флота. А что до земных законов - так можете меня и землянином больше не считать.

Ник чувствовал, как напряглась в отдалении Криста - она прекрасно помнила разрушительную мощь человеческого оружия. Правда, в прошлый раз был пулевик и был подсвинок…

Ник, как мог, успокоил ее.

Не станут десантники стрелять. Не станут. А если и станут…

Что же… Скорее всего Ник их опередит. Он нисколько не собирался подставлять собственное тело под смертоносные импульсы лучевиков.

– Геннадий Викторович! - окликнули Градиленко от раскрытого пассажирского люка “Медузы”. - Капитан на связи! Время!

Шеф контактеров еще некоторое время зло ел глазами улыбающегося Ника, потом досадливо махнул рукой и уныло побрел к боту.

Ник, не двигаясь с места, наблюдал, как грузятся в бот его бывшие соплеменники - десантники, контактеры. То есть это они думали, что бывшие.

У Ника на этот счет сложилось свое мнение.

Задраен люк. Пилот сейчас прогоняет предстартовые тесты…

“Медуза” неторопливо отрывается от почвы и, ускоряясь, рвется в зенит, в холодное октябрьское небо Селентины. Супердеревья прощально машут ему ветвями.

Странно, но Ник почти не испытывал тоски по дому - в другое время при виде стартующего бота непременно заныло бы где-то в области сердца.

Почти не испытывал.

Все-таки он сильно изменился в последние месяцы.

Прошло минут пять; стряхнув наконец оцепенение, Ник обернулся и позвал:

– Криста!

Девушка помахала ему рукой с ветви здоровенной шавоши, с высоты добрых, наверное, тридцати метров.

– Иди ко мне! - Позвала она негромко, но Ник ее, естественно, слышал так же ясно, как если бы она находилась совсем рядом.

Он зажмурился и побежал. Все быстрее и быстрее. На десятом или одиннадцатом шаге Ник неуверенно оторвался от земли, между лопатками под тоненькой линялой майкой набухли два тугих кома, а потом на свободу вырвалось еле различимое в свете дня мельтешение чего-то эфемерного и полупрозрачного, словно у Ника вдруг отросли стрекозиные крылья, и трепетали сейчас за спиной, и трепетали, вознося его все выше и выше.

Уже на ветви шавоши он на секунду обернулся, мельком взглянул на темное пятно посреди лужайки, потом на низкие тучи, в которых скрылся бот с крейсера “Калахари”, а потом сгреб Кристу в объятия и радостно прошептал ей в самое ухо:

– Доброе утро!

Николаев-Москва-Николаев, 1994-1999

Что касается невинной жертвы, то вся история эта закончилась так.

В самом конце ночи, почти под утро, зек по кличке Гриб проснулся от желания помочиться, и сейчас жадно досмаливал подобранный возле параши отсыревший бычок. Он знал, что это - западло, но поделать с собой ничего не мог: курить хотелось невыносимо.

Гриб ходил в мужиках, ниже комитет решил его не опускать: свой хороший врач буграм - вещь вовсе не лишняя (это-то, какникак, с мировым именем), а пользоваться медицинскими услугами петуха им не позволила бы воровская честь. Вот и ходил Гриб в мужиках, хотя и видно было в нем за версту интеллигента, и другого бы, не столь ценного, за одну только лексику, за одни только “позвольте” и “не смею спорить”, втоптали бы в самую зловонную зоновскую грязь.

Но все равно хватало ему и побоев, и унижений. Как тут без этого? Особенно одно обстоятельство угнетало его: еще в СИЗО трое рецидивистов отбили ему почки, и теперь, бывало, он во сне делал под себя (если не успевал проснуться, вскочить и добежать до туалета, как сегодня). И когда случалась с ним такая оказия, наутро он подвергался позорнейшей процедуре - его освобождали от работ и не позволяли вставать в строй на завтрак и обед, пока он не простирает тщательно белье и матрац и не просушит их: летом - на дворе, зимой - в сушилке. И все это время каждый проходящий считал своим долгом плюнуть в него, дать зуботычину или обругать: “У, вонючка очкастая!…”, “Зассанец!…” И не раз уже гнал он от себя мысль о самоубийстве, а порой и не гнал, порой, напротив, упивался ею. Вот и сейчас, урвав ворованную затяжку, думал он о побеге в мир бездонной пустоты и находил в том желанное успокоение.

Хрустнул пол чьими-то подошвами разбитый кафель пола, и Гриб испуганно кинул охнарик в парашу. Но напрасно - он услышал, как зашумел кран, как вода потекла в умывальник, как вошедший звучно всосал струю, а затем из уборной вышел.

Но бычок был уже безнадежно погублен, и Гриб с досады хотел было отправиться досыпать, как вдруг через открытую форточку, сквозь ржавую решетку, в туалет влетела цветасто-бархатная бабочка “Павлиний глаз” (“Vanessa io”) и села прямо на рукав его грязно-черной робы.

Странное чувство вызвала гостья в душе заключенного. Такое испытывал он в юности, когда очень красивая подружка старшей сестры - Лиля - строила ему глазки и тихонько говорила ему непристойные комплименты. Ему было тогда и приятно, и ясно, что на самом деле над ним просто потешаются, а более всего - страшно, что легкая ирония сейчас перейдет в откровенную издевку. Смешанное чувство радости, страха и НЕУМЕСТНОСТИ. Нельзя было в его нынешнем пыльном, кирзовом, туалетном мире возникать этому, пусть даже и такому маленькому, летающему стеклышку калейдоскопического счастья.